— О, — произнес Хауксбилль. — Никому не удастся сновать взад-вперед во времени. Уравнения позволяют только обратное перемещение. Я вообще не рассматриваю движение вперед во времени, и убежден в том, что это невозможно. Движение сквозь время будет только односторонним, точно так же как и для нас всех, простых смертных, сегодня. Только в другом направлении.
Барретту многое из того, что говорил Хауксбилль о машине времени, было совершенно непонятным, но остальное привело его в бешенство своим самодовольством и ограниченностью. Однако у него возникло неприятное ощущение, что математик близок к успеху и что скоро, всего через несколько лет, процесс реверсирования потока времени будет усовершенствован и окажется в руках правительства. «Что ж, — подумал он, — мир пережил Альберта Эйнштейна, пережил Оппенгеймера, как-нибудь переживет и Хауксбилля тоже».
Ему захотелось узнать побольше об исследованиях Хауксбилля, но тут появился Джек Бернстейн, и Хауксбилль, с запозданием спохватившись, вспомнил, что его работы абсолютно секретны, и переменил тему разговора.
Бернстейн, как и Хауксбилль, в последние годы отошел от подпольного движения. Это произошло после волны арестов девяносто четвертого года. За четыре года, последовавшие за этим, Барретт встречался с ним раз десять, не больше. Их встречи были холодными и отрешенными. Постепенно Барретту даже начало казаться, что ему просто приснилось то время, когда им с Джеком было по пятнадцать лет и они ожесточенно спорили по всем интересующим их вопросам, представлявших интерес для их интеллекта, в маленькой спальне Джека, заваленной книгами. Их долгие прогулки по снегу, выполнение общественных поручений в школе, первые шаги в качестве подпольщиков — было ли все это на самом деле? Прошлое сходило с Барретта подобно омертвевшей коже, и первой таким образом сошла на нет его мальчишеская дружба с Бернстейном.
Теперь Бернстейн был угрюм и замкнут — невысокий, худощавый, плотный мужчина, будто высеченный из камня. Он так и не женился за все это время.
Оставив подполье, он занялся адвокатурой, обзавелся квартирой где-то далеко от центра города и очень много времени проводил в разъездах по делам. Барретт не понимал, почему Бернстейн стал снова появляться у него.
Во всяком случае, не из-за сентиментальности. Да и к судорожной деятельности Фронта Национального Освобождения он не проявлял ни малейшего интереса. Вероятно, его привлекал Хауксбилль, думал Барретт. Было трудно представить такого холодного и воздержанного человека, как Джек, обожателем героя, но, возможно, ему не удалось избавиться от своего юношеского восхищения Хауксбиллем.
Бернстейн заявлялся, садился, выпивал пару рюмок, время от времени заговаривал. Говорил он так, словно с каждым словом отрывал от себя частицу плоти. Его губы, казалось, закрывались как ножницы, после каждого произнесенного слова. Маленькие глаза в красных кругах периодически вспыхивали на мгновение и гасли, словно всякий раз ему приходилось превозмогать какую-то боль. В присутствии Бернстейна Барретту в последнее время становилось как-то крайне неуютно. Он всегда думал о Джеке как об одержимом бесами, но теперь эти бесы были, можно сказать, почти на поверхности.
Барретт ощущал язвительную, невысказанную словами, насмешку во всем поведении Джека. Как бывший революционер Бернстейн, казалось, разделял мнение Хауксбилля о тщетности попыток Фронта и его суждение о его членах, как о людях, обманывавших самих себя. Ничего не говоря и всего лишь исподтишка посмеиваясь, Бернстейн сеял это мнение среди членов группы, которой посвятил так много лет своей собственной жизни. Только один раз он позволил себе открыто показать свое презрение. В комнату вошел Плэйель, как сказочный старик с развивающейся бородой, потерявшийся в своих расчетах грядущего тысячелетия. Он кивнул Бернстейну, словно забыв кем тот был.
— Добрый вечер, товарищ, — произнес Бернстейн. — Как там идет революция?
— Наши планы стали более зрелыми, — коротко ответил Плэйель.
— Да, да. Это превосходная стратегия, товарищ. Терпеливо ждать, пока синдикалисты сами не вымрут в десятом поколении. Затем ударить, налететь, как стая ястребов.
У Плэйеля был отрешенный вид. Он ответил улыбкой и повернулся, чтобы поговорить с Вальдосто. Его, видимо, не задела ирония Бернстейна. Барретта это раздосадовало.
— Если ты ищешь цель, Джек, то воспользуйся для этого мной.
Бернстейн хрипло засмеялся:
— Ты слишком большой, Джим. Я никак не смог бы промахнуться — так в чем же тогда спор? Кроме того, жестоко стрелять в сидячих уток.
В тот же вечер в конце ноября 1998 года Бернстейн в последний раз заглянул в квартиру Барретта. Хауксбилль тоже нанес еще один визит, только тремя месяцами позже.
— Вы слышали что-нибудь о Джеке? — спросил его Барретт.
— Джекоб, вот как он теперь себя называет. Джекоб Бернстейн.
— Ему всегда было ненавистно это имя. Он хранил это в тайне.
Хауксбилль улыбнулся:
— В этом-то и вся загвоздка. Когда я встретил его и назвал Джеком, он объяснил мне, что его имя Джекоб. Прозвучало это весьма резко.
— Я не виделся с ним после того ноябрьского вечера. Чем он теперь занимается?
— Вы что, ничего не слышали?
— Нет, — ответил Барретт, — что-нибудь такое, что мне следует знать?
— Пожалуй, — сказал Хауксбилль и издал тихий смешок. — У Джекоба теперь новая работа, и он, скорее всего, больше не станет общаться вне своей работы с лидерами Фронта. А по роду своей работы — возможно.
— Какова же эта его новая работа? — с тревогой в голосе спросил Барретт.
Хауксбилль, казалось, получал удовольствие, рассказывая об этом.
— Он теперь следователь в полиции правительства. Эта работа вполне соответствует его наклонностям, разве не так? Он, наверное, добьется выдающихся успехов в этом деле.
12
Рыбаки вернулись в лагерь чуть позже полудня. Барретт увидел, что ялик Рудигера до краев полон добычи, а Ханн, выходя на берег с руками, полными трилобитов, выглядел загорелым и очень довольным собой.
Барретт пошел посмотреть на улов. Рудигер был в прекрасном настроении и говорил без умолку. Он поднял какого-то ярко-красного рака, возможно, прапращура всех сваренных омаров, если не считать, что у него не было передней клешни, а там, где должен быть хвост, торчал зловещий трезубец.
Он был более полутора метров длиной и совершенно безобразный.
— Новые виды! — ликуя, прокричал Рудигер. — Ничего подобного нет ни в одном музее. Боже, как я хотел бы положить его в такое место, где его могли бы когда-нибудь найти. Может быть, на вершину какой-нибудь горы.
— Если бы его можно было найти, это давно бы сделали, — напомнил ему Барретт. — Какой-нибудь палеонтолог двадцатого столетия раскопал бы его и выставил на обозрение, и ты об этом бы знал, Мэл.
— Именно это меня и заинтересовало, — сказал Ханн. — Почему же никто там, наверху, не раскопал остатки лагеря «Хауксбилль»? Разве их не беспокоит, что какой-нибудь из прежних охотников за ископаемыми может найти их в кембрийских слоях и поднять шум на весь мир? Скажем, один из охотников за костями динозавров в девятнадцатом веке? Какой это было бы сенсацией, если бы в слое еще до динозавров нашлись хижины и человеческие кости?
Барретт покачал головой:
— Никто из палеонтологов с самого возникновения науки до закладки этого лагеря в 2005 году не раскопал его. Так это и вошло в анналы науки этого не произошло, так что нет причин для беспокойства. А если лагерь откопают после 2005 года, то всем уже известно о его существовании в кембрии. Так что здесь нет никакого парадокса.
— Кроме того, — грустно произнес Рудигер, — через миллиард лет эта скалистая гряда окажется на дне Атлантического океана, а поверх нее несколько километров осадочных пород. Нет никакой надежды, что нас найдут.
Или на то, что когда-нибудь оттуда, сверху кто-нибудь увидит этого молодца, которого я сегодня поймал. Я сам не позволю, чтобы это произошло, рассеку для изучения его анатомии. Для них он потерян.