Небольшая электрическая тележка провезла его по бесконечным лабиринтам тюрьмы, и доставила в ярко освещенный кабинет. После того как он подробно изложил свою биографию и со всеми формальностями было покончено, двое служителей препроводили его в небольшую, просто обставленную комнату, в которой находились письменный стол, кресло и кушетка.
— Ложитесь, — сказал один из служителей.
Сдерживающее поле с Барретта сняли, он лег и стал изучать потолок.
Тот был серым и совершенно гладким, словно вся комната была надута, как цельный пузырь. Ему позволили изучать безукоризненную поверхность в течение нескольких часов. Затем, стоило ему почувствовать, что он проголодался, секция стены скользнула в сторону и пропустила в комнату Джека Бернстейна.
— Я знал, что это будешь ты, Джек, — спокойно проговорил Барретт.
— Называйте меня, пожалуйста, Джекоб.
— Ты никогда никому не позволял называть себя Джекобом, когда мы были мальчиками, — сказал Барретт. — Ты настаивал на том, что тебя зовут Джек.
Так даже указано в твоем свидетельстве о рождении. Помнишь, как ватага наших одноклассников донимала тебя и гоняла по всему школьному двору с воплями «Джекоб, Джекоб, Джекоб»? Мне пришлось тогда спасать тебя. Когда это было, Джек, лет двадцать пять назад? Две трети нашей жизни тому назад, а, Джек?
— Джекоб.
— Ты не возражаешь, если я и дальше буду называть тебя Джеком? Я не могу отказаться от этой привычки.
— С вашей стороны было бы разумнее называть меня Джекоб, — сказал Бернстейн. — Ваше будущее всецело находится в моей власти.
— У меня нет будущего. Я обречен на пожизненное заключение.
— Это совсем не обязательно.
— Не дразни меня, Джек. В твоей власти только решить, может быть, подвергнуть меня пыткам или заставить подохнуть со скуки. И, честно говоря, мне все равно. Так что ты не имеешь надо мной никакой власти, Джек. Что бы ты ни сделал, для меня это не имеет ни малейшего значения.
— Тем не менее, — произнес Бернстейн, — сотрудничество со мной может принести вам определенную пользу, как в малом, так и в большом. Независимо от того, насколько безнадежным вы считаете свое нынешнее положение, вы все еще живы и могли бы, по всей вероятности, предположить, что мы не намереваемся причинить вам вред. Но все зависит от вашего отношения. Мне доставляет огромное удовольствие, когда меня называют Джекоб, и, как мне кажется, вам совсем не трудно привыкнуть к этому.
— Раз уж ты так горишь желанием изменить имя, Джек, — добродушно проговорил Барретт, — то почему бы тебе не выбрать «Иуда»?
Бернстейн ответил не сразу. Он пересек комнату и, став рядом с кушеткой, на которой лежал Барретт, поглядел на него сверху вниз каким-то отрешенным, равнодушным взглядом. Лицо его, отметил про себя Барретт, выглядит наиболее спокойным и смягченным за все время, что он мог припомнить. Но Джек еще сильнее исхудал. Весу в нем не более сорока пяти килограммов. И глаза у него так блестят… так блестят…
— Вы всегда были таким же большим болваном, Джим? — спросил Бернстейн.
— Да. Мне не хватало ума быть радикалом, когда ты уже примкнул к подполью. А потом мне не хватило ума переметнуться в другую сторону, когда это подсказывал здравый смысл.
— А теперь у вас не хватает ума поладить со своим следователем.
— Предательство не по мне, Джек. Джекоб.
— Даже чтобы спасти себя?
— А если я равнодушен к своей судьбе?
— Вы ведь нужны революции, не так ли? — спросил Бернстейн. — Вы просто обязаны выбраться из наших застенков и продолжить святое дело свержение правительства.
— Серьезно?
— Я полагаю, что это именно так.
— Нет, Джек. Я устал быть революционером. Я думаю только о том, что было бы неплохо лежать здесь, отдыхая, следующие сорок-пятьдесят лет. Если уж говорить о тюрьме, то она вполне комфортабельная.
— Я могу добиться вашего освобождения, — произнес Бернстейн. — Но только если вы согласитесь сотрудничать, Барретт.
— Ладно, Джекоб. Скажите только, что вы хотите узнать, и я подумаю, смогу ли ответить на нужные вам вопросы.
— Сейчас у меня нет вопросов.
— Совершенно?
— Совершенно.
— Хорошенький способ допрашивать, не так ли?
— Вы все еще сопротивляетесь, Джим? Я приду в другой раз и мы с вами побеседуем.
Бернстейн вышел. Барретта никто не беспокоил пару часов, пока он не начал буквально помирать от скуки, но тут ему принесли еду. Он ожидал, что Бернстейн вернется после обеда. На самом же деле прошло немало времени, прежде чем Барретт снова встретился со следователем.
В тот вечер его поместили в особую ванну.
Теоретически, а эти рассуждения были весьма логичными, если человека полностью лишить каких-либо ощущений, то он непременно деградирует, и поэтому его возможность сопротивляться резко уменьшается. С закрытыми ушами и глазами, в ванне с теплым питательным раствором, куда вода и воздух подаются по пластиковым трубам, человек лежит, ничего не делая, почти в положении невесомости, будто в материнской утробе. И тогда его дух постепенно ослабевает и личность деградирует. Барретта поместили в такую ванну. Он ничего не слышал, ничего не видел, совершенно не мог уснуть.
Барретт пытался сопротивляться. Лежа в ванной, он диктовал себе свою биографию. Это был документ величиной в несколько томов. Он изобретал изощреннейшие математические игры. Наизусть перечислял названия штатов прежних Соединенных Штатов Америки и пытался припомнить названия городов, которые были их столицами. Он заново проигрывал ключевые сцены своей жизни, причудливо изменяя сценарий.
Затем стало трудно даже думать, и Барретт просто дрейфовал по течению забвения. Он поверил в то, что умер и теперь находится в загробной жизни.
Потом его разум снова охватила лихорадочная деятельность, и он стал с нетерпением ждать, когда его начнут допрашивать. Это желание постепенно вытеснило все остальное, оно стало всеохватывающим и отчаянным, а потом он вообще перестал ждать.
Ему казалось, что прошло не менее тысячи лет, прежде чем его вынули из этой ванны.
— Как вы себя чувствуете? — спросил охранник. Голос его показался пронзительным криком. Барретт заткнул уши ладонями и упал на пол. Его поставили на ноги.
— Со временем вы привыкнете к звуку голосов, — сказал охранник.
— Замолчите, — прошептал Барретт. — Ничего не говорите!
Он не мог выносить даже звука собственного голоса. Сердце колотилось в ушах, словно безжалостный поршень гигантской машины. Дыхание стало громоподобными порывами урагана, вырывающего с корнем деревья в лесной чаще. Глазам было невыносимо больно от потока зрительных ощущений. Он трясся, непроизвольно стуча зубами.
Джекоб пришел к нему через час.
— Неплохо отдохнули? — поинтересовался он. — Теперь вы расслаблены, переполнены счастьем и готовностью сотрудничать.
— Сколько времени я находился там?
— Я не могу сказать это.
— Неделю? Месяц? Годы? Какое сегодня число?
— Это не имеет никакого значения, Джим.
— Замолчи. У меня от твоего голоса болят уши.
Бернстейн улыбнулся.
— Привыкнете. Я надеюсь, вы освежили свою память, отдыхая в ванне, Джим. А теперь ответьте мне на несколько вопросов. Фамилии участников вашей группы для начала. Не надо всех — только тех, кто занимал ответственные посты.
— Ты знаешь все эти фамилии, — прошептал Барретт.
— Я хочу услышать их от вас.
— Для чего?
— Наверное, мы поторопились вынуть вас из ванны.
— Ну, так положи меня назад, — сказал Барретт.
— Не упрямьтесь. Назовите мне несколько фамилий.
— У меня колет в ушах, когда я говорю.
Бернстейн скрестил руки на груди:
— Я жду фамилии. Вот здесь у меня описание вашей контрреволюционной деятельности.
— Контрреволюционной?
— Да. Направленное против зачинателей революции 1984 года.
— Я уже давно не слышал, чтобы нас считали контрреволюционерами, Джек.