И нам приснится, что земля снова юна — юна и прекрасна, как была прежде: прежде, чем века забот и волнений избороздили морщинами ясный лик ее; прежде, чем грехи и безумства чад ее состарили любящее старое сердце ее, — прекрасна, как была прежде, в те ушедшие дни, когда, молодая мать, она баюкала нас, чад своих, на могучей груди своей; прежде, чем уловки размалеванной цивилизации увлекли нас прочь, прочь от ее любящих рук, а отравленные смешки искусственности заставили устыдиться жизни простой — той, которую мы вели с нею; того простого и величественного приюта, под которым столько тысячелетий назад родилось человечество.
Гаррис сказал:
— А что, если пойдет дождь?
Вам никогда не одухотворить Гарриса. В нем нет никакой поэзии, нет неистовой страсти по недостижимому. Гаррис никогда не плачет «сам не зная о чем». Если глаза его полны слез, вы можете биться об заклад — он наелся сырого лука или перелил вустера на отбивную{*}.
Если вы окажетесь с Гаррисом как-нибудь ночью на морском берегу и воскликнете:
— Чу! Не слышишь ли? Не то ль поют русалки в глуби волнующихся вод? Иль духи скорбные то плачут песнь утопленникам в водорослей гуще бледным?
Гаррис возьмет вас под руку и ответит:
— Я знаю, что это, старина. Тебя прохватило. Вот что, пойдем-ка со мной. Тут за углом я знаю местечко, там можно глотнуть такого славного шотландского, какого ты отродясь не пробовал, — очухаешься в два счета.
Гаррису всегда известно за углом какое-нибудь местечко, где можно глотнуть чего-нибудь исключительного. Уверен, если вы повстречаетесь с ним в раю (допустим, такое возможно), он немедленно вас поприветствует:
— Я так рад, что ты здесь, старина! Я тут нашел за углом славнейшее место, где можно глотнуть первокласснейшего нектара.
Однако в настоящем случае его практический взгляд на вопрос ночевок на воздухе оказался весьма кстати. Ночевать на воздухе в дождь неприятно.
Вечер. Вы мокрые насквозь. В лодке добрых два дюйма воды, и все мокрое. Вы находите место на берегу, где не так слякотно, как вокруг, высаживаетесь, выволакиваете палатку, и двое из вас направляются ее ставить.
Она вся мокрая и тяжелая, и болтается, и падает на вас, и облепляет вам голову, и вы сатанеете. Дождь льет не переставая. Ставить палатку достаточно тяжело даже в сухую погоду, в мокрую задача становится геркулесовой. Вам кажется, что ваш товарищ, вместо того чтобы помогать, просто дурачится. Едва вы превосходнейшим образом закрепляете свой край палатки, как он дергает со своей стороны и все гробит.
— Эй! Что ты там делаешь? — зовете вы.
— Это что ты там делаешь? — откликается он. — Не можешь отпустить, что ли?
— Да не тяни же! Осел, все угробил! — орете вы.
— Ничего я не угробил! — вопит он в ответ. — А ну отпусти!
— Да говорю же тебе, ты все угробил! — рычите вы, мечтая до него добраться, и дергаете веревку с такой силой, что у него вылетают все колышки.
— Нет, ну что за идиот проклятый! — слышите вы, как он бормочет себе под нос. За этим следует свирепый рывок, и край срывается уже у вас. Вы бросаете молоток и направляетесь к своему партнеру, чтобы сообщить ему мнение в отношении происходящего. В то же самое время он направляется к вам с другой стороны, чтобы изложить взгляды собственные. И так вы ходите друг за другом по кругу и сквернословите, пока палатка не рушится наземь в груду и не дает вам возможность увидеть друг друга поверх руин. И вы негодующе восклицаете в голос:
— Ну вот! Что я тебе говорил!
Тем временем третий, который вычерпывает воду из лодки себе в рукава, и который чертыхается не переставая все последние десять минут, желает знать, какого, к черту, дьявола вы там прохлаждаетесь и почему сволочная палатка еще не поставлена.
В конце концов палатка кое-как установлена, и вы выгружаете вещи. Попытка развести костер безнадежна. Вы зажигаете спиртовку и теснитесь вокруг.
Дождевая вода — основной пункт меню на ужин. Хлеб состоит из дождевой воды на две трети, пирог с говядиной ею просто сочится, а варенье, масло, соль, кофе — всё с нею перемешалось в суп.