— Он видит человека, какой он есть сейчас, на следствии, — угрюмо сказал Демин. — И не желает знать, каким этот человек может стать.
— Суд разберется. Будем надеяться, что он посмотрит шире нас с вами.
Судила всех троих выездная сессия городского суда. В клубе авторемонтного завода. Народу — битком. Раньше такой суд назывался показательным. Таким он в сущности и остался.
Бойко вела себя вызывающе. Зал гудел от негодования. Тут же дети погибшей. «Расстрелять ее, сучку!» — кричали женщины. Так она и пошла по статье за разбойное нападение, со ссылкой на статью 195 — за укрывательство.
Мрачный, подавленный Демин зашел после суда к Дулатову. Нет, он был расстроен не только из-за Тани Бойко.
— Не могу, — признался Демин прокурору. — Не смогу работать... Я не тот, за кого сам себя принимал... Расползается все, плывет. Нет фокуса, ясности. Как будто я в чужих очках.
Дулатов слушал молча. И неожиданно спросил Демина о его родителях, кто они? Будто не знал.
Учителя они. В школе. Мать русскую литературу преподает в старших классах, отец — математику, физику. Сельские учителя. Демин родился в деревне, там и школу окончил. Когда в университет поступил, родители за ним потянулись, в город. И все лето пропадают на даче, от земли, от сельских забот не могут отвыкнуть.
— Преподавание — особый дар, — неопределенно сказал Дулатов. — Говорят, он передается по наследству. Не случайны династии преподавателей, следователей, чабанов, рабочих. Поступает человек в медицинский, врачом хочет стать, а становится все равно преподавателем, медицине учит. Поступает на журфак или на юрфак, хочет быть журналистом, хочет быть юристом, а становится преподавателем, натура, склонность берет свое.
Демин не стал скрывать, что намек понял. Признался, что его оставляли преподавать на факультете. Но ему захотелось практики, живого дела, активности, риска, острых, одним словом, ощущений.
— Многим следователям, — продолжал Дулатов, — и молодым, и уже опытным не хватает порой чуткости, не достает знания психологии, а иногда и нет желания ее знать. Вам же трудно работать оттого, что у вас этих свойств в избытке. Мой вам совет: возвращайтесь на факультет. И не теряйте с нами связи.
О Тане Бойко он сказал так:
— Два года ей пойдут на пользу. И суд прав, и вы правы в своем стремлении выручить человека из беды.
3
«Два года ей пойдут на пользу». И вот они прошли, эти два года. Двадцать четыре месяца, за которые Демин и квартиру получил, и специализацию прошел, и машину купил на паях с отцом, и... много, одним словом, воды утекло.
Но как будто и не было долгих двух лет. Таня Бойко сидит рядом с Деминым. Время будто сжалось, и опять продолжаются те же дни. Опять она, ее судьба и хлопоты Демина. И снова факты, мерзкие факты — новый преступный сговор. Только последний глупец и слепец может его, этот сговор, отрицать? Подтвердились самые худшие слова Шупты — такая она и сякая.
Два года она провела в колонии. А там — не богадельня, не пансион для благородных девиц. Натура юная, нестойкая, она могла перенять привычки и взгляды среды. Машинально, беспечно. Как машинально, беспечно доверилась Лапину. Среда... Павлин, выросший среди черепах, распускает хвост при виде черепахи и остается равнодушен к самкам своего вида.
Она вышла из колонии, встретила Жареного и «распустила хвост».
Факты, мерзкие факты! Как теперь-то их понимать, оценивать? Как утраченные иллюзии? Крушение надежд? Или все еще нет?
Он не считал свою веру иллюзией. И в этой вере он черпал силы. Он надеялся. А надежда — сродни действию. «Вера, надежда, любовь».
Два года назад он так и ушел убежденным, что Шупта неправ. И суд неправ. Демин и тогда действовал по-своему и сейчас. Хоть уже едва не поплатился жизнью, чуть-чуть не получил пулю в затылок. Из рук этой самой своей подзащитной. И все еще считал себя правым. И обязанным действовать только так, как считает нужным сам. Не позорно, а полезно.
Он уже почти стал соучастником преступления. По кодексу, кроме непосредственных исполнителей, соучастниками являются еще и организаторы, подстрекатели и пособники, вольные или невольные, такие вот, как он, к примеру. И все подлежат суду. Не будь он Деминым, которого знает Дулатов, его уже не трудно привлечь к ответственности. И неизвестно еще, как будут дальше развиваться события...
Впрочем, не надо заострять, Демин, рано еще казнить себя. Ты задержал преступника. Опасного, рецидивиста. А помогла тебе в задержании она, Таня Бойко. Помогла прямо — не позволила Жареному воспользоваться оружием, не допустила расправы. Но помогла и косвенно, если подумать. В самом начале, еще когда ждали в Спутнике, она раскрыла намерения Жареного своей наивной дерзостью, тем, что ухватилась за наган. И сразу все выдала. А Демин умышленно спровоцировал ее раскрыть карты.
Но вот если бы она солгала, подготовленно, продуманно, как закоренелая преступница, то Демин, пожалуй бы, так ни о чем и не догадался. Довез бы их в аэропорт спокойно и стал бы настоящим пособником.
Однако все сложилось иначе. Он действовал по кодексу, как и подобает настоящему следователю. Он исполнял одну из заповедей нашей юридической практики — предупредить преступление. Кодекс требует не только выяснить обстоятельства, способствовавшие совершению преступления, но и принять меры к устранению этих обстоятельств. И вот тут-то и проявляются индивидуальные способности, творческие возможности...
— Таня, у вас было чувство вины?
— Нет, — сразу ответила она. — Вина — это когда никто не знает, Ни одна душа, только я сама. А когда весь город... Нет никакой вины. Только злость. На языки. Потому что все не так.
Он не стал спрашивать «а как?», знал: незачем ей раны бередить.
— Ну, а сейчас? —спросил Демин. И сам испугался своего вопроса, быстро уточнил:— Вы вернулись домой. Бабушка, отец, мать...
— Вернулась... — машинально повторила она. — Отец, мать. А бабушка умерла... Для чего вы об этом спрашиваете? Что вам от меня нужно?
— Да ничего в общем-то... — мягко сказал Демин. — Только зря вы на меня сердитесь. Я не сделал вам ничего плохого. И не сделаю. Нам надо что-то решить, вместе. Чтобы вам же было лучше. Один-то я могу ошибиться. Поэтому и хочу выяснить, как у вас дома. С матерью, с отцом. Вы, наверное, помирились с мамой?
— Н-нет, — сказала она и опять замолчала, о чем-то думая.
— Да не бойтесь вы меня, Таня, прошу вас, хоть что-нибудь расскажите. Домой вы можете вернуться?
— Не помирились, — отозвалась она. — Когда там была, мне ее жалко было... Хотя она ни одного письма мне не послала, отец писал. А вернулась — и вся жалость прошла. Опять то же: «Мне заслуженную из-за тебя не дали. Иди в институт, иди на работу, берись за ум!» А я из дому не могу выйти, стыдно. И никто мне не звонит, никто не заходит. Ни одна душа меня не ждала. Только собака радовалась, узнала... Что делать? Два дня назад, в четверг, они в театр ушли, я дома осталась. И решила. Свести. Концы с концами. Хватит. Люминал долго собирать. Рецепты, круглая печать. Эссенции во всем городе нет. Взяла веревку для белья. Но не могу — и все. Противно представить. Даже распутать ее не смогла, руки дрожат. Вот если бы пистолет был! Пошла за водкой. Для храбрости. А вечер такой был, воздух! Люди. Огни. Я так вечер люблю, город, машины, голоса. Всякие звуки, запахи, все так густо, особенно. Все такое хорошее, как никогда, иду, прощаюсь. И не могу, еле иду. В магазине его встретила, Жареного. Обрадовалась — он мне поможет. Говорю ему: достань мне пистолет, умоляю. А он мне: сунь руку в сумку. Я полезла в его сумку, там пистолет. Железно, говорит, обещаю, только помоги. Я. говорит, знаю, где тут воровской общак, деньги краденые. В базарный день каин отправит свое кодло на барахолку, а мы с тобой к нему заглянем, А потом в Сочи, погуляем. У меня сразу план созрел — уехать. Куда-нибудь в Сибирь или на Крайний Север. Совсем по-новому жить. Лишь бы пистолет был. Всегда можно точку поставить. Я бы в первую ночь ушла. Напоила бы его и взяла деньги. Спокойно. Они мне сломали жизнь, пусть они и поправят. Своими средствами.