— … я понял, что она убила мою жену. И тогда я… короче, когда она узнала, что я все знаю и не прощу, она… Короче, я дал ей тот самый яд, а она… она его взяла и выпила…
Его невразумительные речи полностью подтвердили выстроенную мной схему преступлений. По моей версии, Вова Вувос и его любовница Кира сразу же после приезда убили Марину Вувос. Имя, документы и статус жены достались Кире, а труп просто выкинули. Молодая религиозная женщина, покупавшая яд на рынке это была Кира, нацепившая для конспирации парик. Затем убирается ненужный свидетель — Анат. А тут как раз в постель к Кире-Марише попадаю я и исправно информирую о ходе расследования. Но тут «идиллия» нарушается — кто-то из убийц не выдерживает психологического напряжения. Например, «Мариша» решает покаяться мне. Она ведь, вроде, вначале убивать не хотела — собиралась пройти гиюр, чтобы быть рядом с любимым Вувосом. И оказалась рядом с Мариной и Анат…
Вувос схеме перечить не решался, но, как всякий нормальный преступник, выгораживал себя. Или, действительно, был жертвой обстоятельств. Во всяком случае, он спас мне жизнь и заслужил презумпцию невиновности.
— Неувязочка, хавер, — сообщил я. — Кто же выбрасывает на улицу умершую естественной смертью жену?
— Всякий оказавшийся на моем месте. А что было делать? Ведь она все равно умерла. А мы остались. Наконец вместе, но только до конца ее туристической визы. Я же в этом видел руку провидения, а не Киры… Мы перебрали все варианты. Остаться в Израиле она могла только как моя жена, но с нееврейкой здесь брак не регистрируют. Она готова была пройти гиюр, но не успевала. Слетать зарегистрироваться на Кипр? Но кто меня выпустит, пока не верну долг государству?.. Что было делать?.. И мог ли я поступить иначе по отношению к Кире… Ты ведь не знаешь, что она бросила ради меня… И я тогда не знал, что выкинуть труп — для нее не только получить гражданство. Но и скрыть от меня, что Марина отравлена… И я согласился. А ты бы не согласился?
И я понял, что согласился бы. И спросил:
— А как вы собирались получать для нее теудат зеут? Ведь на визе есть фотография?
— Твою визу там смотрели? — усмехнулся Вова.
Я вспомнил, что нет.
— Мы боялись… Решили сказать, что потеряли ее визу. Но там система как специально для нас. Смотрели только теудат оле с моей фотографией.
Похоже, он не врал. Все сходилось. И я был рад, что не могу загнать его в угол…
…- А как ты, все-таки, тогда просек? Давно хотел спросить, — спрашивает Вова.
Ну что могу тебе ответить? Не рассказывать же, как я общался в койке с твоей любовницей, и она рассказывала мне о своей аллергии на собак. А потом ты жаловался мне, что не взял с собой своего пса. И то, что даже советский врач должен знать, что такое гипертрихоз и не должен читать наизусть Петрарку в подлиннике. И что «Мариша» рассказывала, как вы после школьного выпускного пошли в ЗАГС, а ты проболтался, что вы познакомились, когда ты уже был женат.
И то, как она смотрела на меня всякий раз, когда я произносил «твой муж». Или как я расшифровывал дневник сына, из которого узнал, что Кира похожа на Шуш и бесцеремонно рассматривал его девушку, и как она мне нравилась, потому что была чем-то похожа на «Маришу». И про твою тираду «Она видела во мне прежде всего личность! Ей было интересно, не как у меня с женой…», — под которой и я мог подписаться. А ведь усомнившись в искренности, начинаешь сомневаться и во всем остальном. Особенно в том, что для матери нормально отвечать на вопрос о возрасте ребенка: «Примерно год» и хронически небрежно обращаться с дочкой, словно многие поколения предков не обходились без кормилицы и няни… И тем более про свой дурацкий сон и все эти «гамлетовские» цитаты… И уже не только тебе, никому не расскажу, как дрессировал твою дочку, храни ее Господь от диабета, чтобы на фотографию кричала: «Мама!»… И я говорю:
— Видите ли, Ватсон, ваш орденок «Красной звезды» уже попадался мне в одном из лифчиков в чемодане пропавшей подруги Анат. А теперь вспомни, тебя же у борделя как током било каждый раз, когда звучало «Кира Бойко». Ты и Жеке сообщил, что я полицейский, чтобы прекратить весь этот балаган. А потом вообще сорвался — вырубил его и ушел. А когда ты утащил ребенка из хедер-атум, чтобы посмотреть, как я встречаюсь с покойницей, мог ли я поверить в твои объяснения такой экстравагантности?.. Пришлось крепко задуматься… Одного до сих пор не пойму — моя теща,«кремлевская отравительница», утверждает, что яд — оружие женщин. Почему ты выбрал яд?
Вова криво улыбается:
— Я не выбирал. Ты пойми, оно шло так с самого начала… Кира ушла от мужа, я должен был уйти от жены… Был скандал… Марина просила подождать, а потом оказалась беременной. Дикая мелодрама. Беременной и наконец-то согласной ехать сюда. И сердце у нее было ни к черту. И я уже не смог уйти. Кира попала в больницу. Перед нашим отъездом она исчезла… И появилась здесь! В первые же сутки нашего приезда! Я был один. Марина ушла. Ушла за какими-то подарками.
Ей позвонили из благотворительного общества. Теперь-то я понимаю, кто звонил…
Ты понимаешь, что я испытал, когда Кира вошла?! В эту самую «схар-диру»?! Я… А она тянула время. И Марина нас застукала… Понимаешь, она уехала, чтобы оторвать меня от Киры, а тут в первый же день в постели… Ну и все эти дела: «Что ты здесь делаешь, тварь?!» «Прохожу гиюр.» «С моим мужем?!» «Ради него. Я не хочу, чтобы наши дети считались здесь неполноценными»… А когда у Марины начался приступ, я стал набирать по телефону код Тель-Авива, 03. Как ты догадываешься, «скорая» не отвечала, а Кира кричала: «Сделай что-нибудь! Что я наделала! Дай ей что-нибудь, она умирает! Вон на тумбочке „корвалол“!» И я сам накапал Марине этого «корвалола» с тумбочки. А потом узнал про Анат… Что она отравлена тем же ядом, что и женщина с пустыря. И что подруга ее пропала… А разве я тебе это уже не рассказывал?
— Это — да, — говорю я. — А как умерла Кира — нет.
— Достойно она умерла, — говорит Вова и облизывает пересохшие губы. — Я тогда сразу подумал о Номи… И решил, что если Кира сохранила свой «корвалол», то только для нее… И я решил поставить, как это у вас называется? Следственный эксперимент? Короче, я нашел второй пузырек с «корвалолом» и поставил на прежнее место, на тумбочку. И стал смотреть, как она его увидит… Она позеленела. Она не знала, что думать… То ли я нашел, то ли не убрала… Короче, я отвернулся, пузырек исчез. Когда я зашел за ней в спальню, она держала два пузырька. И я спросил: «Что, сердце?» «Да.» «Давай накапаю.» Она протянула мне пузырек. А я уронил его на пол. И он разбился. «Хорошо, что есть второй», — сказал я. Она тоже уронила его, но пузырек не разбился. Я поднял. Вылил в стопку. Поднес. Она все поняла. «Лехаим, любимый!» — сказала. И выпила…
Мы тоже молча выпиваем. Мы чего-то ждем. Но чего мы можем дождаться, кроме сирены. Мы с Вувосом идем по стене среди изломанных людей. Мы знаем от чего мы ушли, поэтому не оборачиваемся. И знаем, куда идем. И мы знаем, что никогда туда не придем. Мы из поколения умирающих в пустыне по дороге в Землю обетованную. На обочине. Последняя капля раба выдавливается вместе с жизнью…
В небе ликующе гудит снижающийся самолет. Наверное, он везет новых репатриантов. Кто еще станет лететь сюда в войну, среди ночи.
Просыпается Номи. Ревет. Вполне жизнеутверждающе. Вова заботливо склоняется над кроваткой и констатирует:
— Вся в дерьме.
— Да ладно, — говорю я, — у нее-то это состояние временное.