Гражданские браки по своему окончанию обычно перерастают в спаянную крепкую дружбу, даже, скорее, братство – как правда, говорят белорусы, – на росстанях. От простыней до росстаней – одна жизнь, но странно встречать спаянных вчерашних супругов в разных уголках рассторженного нового мира. Чегеваре с нами в лесу занят добротным пожаротушением, а его половина встретится нам вскоре на поэтическом фестивале, где мы вежливо сядем в очередной раз на росстанях сосать каждый свое вино-пиво-сок…
И только глаза Чегеваре будут смотреть с печального женского лица известной в Эсен_гэ… журналистки куда-то мимо нас на мимику ушедшего в артпрост-рацию поэта Турова, который в свою очередь будет читать вслух отчаянные стихи исключительно для нанайской поэтессы из Питера, которую мы станем наблюдать только сквозь сплошной пирсинг ее обводов ушей половецко-нанайских…
4.
Бомж таки не выдерживает и подходит. Представляется:
– Константин…
Или
– Григорий.
Так ли уж важно. Крепко пахнет мочой, махрой и почему-то "жмурами". Наверное, оттого, что полгода не мыт и циррозная печенка висит в нем на волоске. Он готов благословлять всех и каждого, но от Бемби мы его отгоняем.
Славянский бомж к ЖЕНЩИНЕ относится свято, но лучше пусть не относится, а то отнесем и уроем. А жаль. Григорий расторопен, бегло чи-тает за молитовкой приговор, за приговором шутку-балоутку, за балоуткой – вновь молитовку на всяк и про всяк, ловко подбирая бутылки из-под пива и вод, а затем предлагается третьим брандсбойным на тушение костерка.
– Только не сцы с подветренной стороны, Григорий! – требует Чегеваре.
– Ладно, – соглашается рыже облохмаченный Константин. Бемби отходит на тропу возвращения, мы начинаем процесс пожаротушения, заливая остатки костерика пивной мочой и каким-то белесым дождиком из крантеля то ли Григория, то ли Константина. На нем лопнувшие беговые кроссовки с шипа-ми. Сами кроссовки лаковые, некогда белые, шипы – элитно коричневые.
– Чего уставился, литератор? Кроссовочки у меня олимпийские. Сам Валерка Борзов вручал. Пока не наел шайбу на партийно-административных хлебах. Вот кого жизнь отуродовала в наказание тем, кто лезет в админы. Ты пони-маешь, такие барьеры во время забегов с препятствиями брал, а как разо-жрался, превратился в толстый бублик на ножках. А таких спортивных кровей, и кроссовки мне подарил...
Не свои, правда, казенные, но от души! Я в них, знаешь, какие барьеры брал! Но не на стадионе, – по жизни… Да у меня за плечами целый Барьерный риф! Я и сейчас еще могу, когда хорошо по-жру! Но сегодня я жрал не особо. Одним словам, парни, не жрал. Пока ваша дамочка отошла на тропу возвращения, отбросьте шамное подаяние…
Я без слов развожу печально руками. Съедено все до крошки. Чегеваре ша-рит по карманам – выкурено тоже все. Нет ни фигаськи! Но есть, кажется, мелочь. Копеек тридцать.
– С мира по нитке, голому – член в зад! – С удовольствием крякает бомж и удовлетворенный растворяется рыжей паклей в расстрельных березках.
5.
Бемби и Чегеваре подвинуты со своих ипостасей. Талантливы до безобразия. Позволь им обстоятельства, они разрисовали и этот бы расстрельный подле-сок. Продвинуто, броско, с шагаловским напряжением и сарьяновскими об-водами, с графическими линиями, не хуже чем у Надежды Рушевой и у Геор-гия Малакова. И был бы то удивительный лес!
А этот, реальный, – уже не пе-релесок, но еще и не лес. Одним словом, сей подлесок напоминает мне всю нынешнюю ориянскую политику – внутреннюю и внешнюю – одинаково бестолковую и не последовательную. В этом подлеске последовательны только бомжи. Они ждут в кустах у каждой поляны, где возможно хоть какое-нибудь распитие.
Пока распитий не наблюдается, они предаются естест-венному ходу жизни: сифилитики страстно совокупляются, христианские схимники бормочут псалмы, а отпетые атеисты тут же между первыми и вто-рыми – с удовольствием испражняются, гадят! Делают это с особым эстети-ческим напряжением, залихвацки исторгая из себя разнообразнейшие звуки и пуки. Мне было бы интересно поближе рассмотреть эту публику. Но побли-же нельзя.
Весь этот антропоморфный лесопарк агрессивен и готов передать тебе молитву, сифилис и говно прямо, что называется, в руки. Тропа возвра-щения в город – единственное табуированное здесь место, к которому они стараются не приближаться. Поскольку в подлесок наезжает конный мили-цейский разъезд и выщелкивает их из республики-кущей во всяческие распределители и лепрозории.
Но более всего бомжи боятся себя отмыть, пото-му что под хламьем их экспрессивных "кущейных" личин обязательно скры-ваются давнишние трупные пятна. Однажды они уже умерли – для похерив-шего их общества, и теперь очень тихим сообществом продолжают умирать для себя…
Мертвыми их не находят. Свои же "подлесники" сволакивают их трупы без слов в общий братский могильник, густо хлорируя всякое новое упокоившее-ся в местном раю тело перед тем, как присыпать суглинком.
Милицейские псы такие могильники не берут. Бедных собак часто и густо рвет, и потому они из служебных тут же превращаются в псин-инвалидов… А это накладно. Служебных псов отправляют сейчас в Ирак, искать ядерные могильники Саддама Хусейна и страхуют на тридцать тысяч баксов каждую собачонку. Ориянских ищеек Интерпол признал лучшими в мире…
Они и голову Гонгадзе давно бы нашли, не сгрызи ее лесные псы-волкодавы с ужасными панк-загривками от африканских гиен. Таких гадин нынче в Орияне тьма-тьмущая. Но бомжей они не грызут, – не переносят на запах: всякий бомж, как живая падаль. Бродящие по лесу мертвецы пугают даже этих страшилищ ориянских радиационных лесов, способных испугать каждого, не излучающего поло-женного в Орияне количества бэр.
Мы – уже излучаем, а, значит, нам не страшны и бомжи, и волкодавы. Ни живые, ни мертвые... Тем более они не страшны могильщикам. Вещи покойных сжигают на особых кострах в самых глухих местах, до которых пикникующая братия с бухлом и презервативами, блядями и ружьями не добирается даже автомобилями…
6.
Возвращаемся. От "кошачьего" кладбища следуют "воронки" модернового серебристого цвета. Перед ними милицейское оцепление. Нас останавлива-ют. Требуют представиться, точно назвать свои адреса и уточнить даты рож-дения. Тут же сверяют на переносном милицейском компе и предлагают под-ставить правые руки.
Мы в недоумении. Из балончика-пшикалки распыляется бесцветная жидкость. К ней резко прикладывается резиновый штамп. Те-перь мы свободны. Теперь целую неделю можем бродить по лесу и предла-гать бесконечным спецробам сезонного оцепления наши правые руки. На ка-ждом из нас целую неделю будет пылать невидимая отметка: ПЕРЕВІРЕНО.
По перелеску слышны разнообразные глухие крики и стоны. Бомжей и бом-жичек укладывают на землю короткими милицейскими дубинками, затем ду-бинки "санируют" в закрепленных за служебные милицейские пояса специальных узких ведерка, и, продезинфицировав "демократизаторы", припечатывают к телу еще один "контрольный" разок.
Молча наблюдаем, как нашего знакомого Григория-Константина бьют всех более за роскошный воркующий говорок, пересыщенный матами и право-славными проклятиями на головы муниципальных "чистильщиков".
– Будут теперь на завтрак регулярно жрать шпикачки и умываться! – гордо резюмирует избивший в кровь Григория-Константина ментяра. И тут же до-бавляет, обращаясь к единственному медработнику, крепко наклюкавшемуся перед облавой. – Степанович, разводи йод и дуй к тому рыжему. Там есть че-го поливать…
В "зеленочный" пузырек с медицинским спиртом Степанович нерешительно капает три капли йода. Это тебе не безболезненный йодицерин – придумают же такое. Нет, такая смесь вызывает у пострадавшего острую боль, но только рана при этом выглядит как несвежая. Дескать, сам повредился сердешный. Мы уже далеко, и потому слышим, как Степанович, которому спирту, естест-венно, жалко, пытается укорять костолома.
– Ты, Мыколка, быкивцом бы зря не махал, а то до Быковни весь запас спир-ту изгадим. Кто же тогда тебе, дурню, нальет.
Оцепление белозубо смеется. Весело. Один из серебристых "бобиков" отва-ливает на обратный путь.
– Я плачу за билет! У меня есть тридцать копеек! Отвезите меня до престола Господа нашего! – Орет, не унимаясь, Григорий, разбитый рот которого за-лит йодированным спиртом. Изо рта его попутно летит раскрошившаяся зуб-ная окрошка. К престолу Господа ему остается ехать все меньше и меньше…