Сей кодекс вовсе не помешал Оуэну остаться с ней и после того, как они покинули магазин — в надежде, что у нее еще масса дел и что она согласится под его нажимом осмотреть с ним вместе витрины других торговых заведений и, быть может, приметит там что-нибудь, что ему позволено будет ей преподнести. В какой-то момент, под впечатлением от его напора, она пришла к мысли, что его поведение — это, по зрелом размышлении, дань благодарности за ее, Фледы, незначительность. Но с другой стороны, он хотел еще, чтобы она пошла с ним куда-нибудь пообедать, — это тоже дань чему-то, но чему? Должно быть, цена ей и впрямь невелика, если ее так невысоко ценят, чтобы предложить ресторанный кутеж. Ей нужно было отнести покупки домой, и самое большее, на что она дала себя уговорить, — пройти пешком в его компании до триумфальной арки в Гайд-парке и оттуда, после недолгих препирательств, еще прогуляться. Мона сочла бы, несомненно, что Фледе следовало снова воспользоваться омнибусом; но ей теперь приходилось думать не только за себя, но и за Оуэна — она не могла думать еще и за Мону. Даже в парке осенний воздух был мутным, и, пока они шли на запад прямо по траве, как захотел Оуэн, прохладная хмарь приглушала их слова, которые мало-помалу иссякли, а все вокруг окутывала зыбкая пелена. Ему хотелось еще побыть с ней — не расставаться; он погрузился в полное молчание, именно об этом его молчание и говорило. Что же такое он все это время пытался отсрочить? Что же хотел оттянуть еще и еще? Ей стало немного страшно, пока они всё шли, а она всё думала. Ощущения были слишком сумбурными, чтобы утверждать что-то наверняка, но в своих чувствах он как будто переменился. Фледе Ветч сперва не пришло в голову, что он переменился к ней — разве только к Моне; и все же она сознавала, что эта, последняя, перемена, по-видимому, имеет отношение к их совместной прогулке по траве. Ей приходилось читать в романах о джентльменах, которые, прощаясь со своей холостой жизнью, в последний раз уступали власти своей прежней привязанности; и было сейчас что-то в манере Оуэна, в самом выражении его лица, что наводило на сравнение с одним из таких джентльменов. Но с кем и с чем в таком случае сопоставить саму Фледу? Ее нельзя было назвать прежней привязанностью — никакой привязанностью вообще; она была всего-навсего не обласканным жизнью неприметным существом, для которого искать счастье — все равно что наугад нырять за жемчугом. Счастье скрывалось на самом дне всего, что случилось с ней в последнее время; а все, что в последнее время случилось, — это то, что Оуэн Герет бывал наездами в Пойнтоне. Вот и весь скудный итог ее опыта, и что бы это ни означало для нее, это было ее личное дело — в полном согласии с ее нежеланием даже в мечтах допустить, что из этого могла возникнуть какая-то привязанность — во всяком случае, в ее понимании — для Оуэна. Прежней привязанностью, как ни крути, оказывалась Мона — Мона, которую он знал намного дольше!
Они прошли большой путь, до юго-западного угла обширного Кенсингтонского сада, и там, возле старого круглого пруда и старого красного дворца, когда она протянула на прощание руку, сказав, что за воротами она уж точно сядет в омнибус, их вдруг настигло понимание, что они действительно расстаются. Она была на стороне его матери, она стала частью жизни его матери, а его мать, если заглянуть в будущее, никогда больше не появится в Пойнтоне. После всего случившегося она даже и на свадьбу не поедет, и нечего теперь надеяться, что миссис Герет хоть вскользь упомянет Фледе о брачном обряде и уж тем более выразит желание, чтобы ее приятельница на нем присутствовала. Мона, как из соображений проформы, так и в пику не столько жениху, сколько его мамаше, разумеется, никакую Фледу к себе на свадьбу не позовет. Значит, все кончено; они разойдутся, и каждый пойдет своей дорогой; и сейчас — последний раз, когда они стоят лицом к лицу. Они посмотрели друг на друга, словно осознав это с новой глубиной и — что касается Оуэна — с выражением немого беспокойства, в котором выражался его обычный, только вдвое усиленный призыв к собеседнику облечь за него в нужные слова то, что он пытается сказать. Он только и смог выдавить из себя: «Я хочу, чтобы вы знали, вот, — хочу, чтобы вы знали».
Чтобы она знала — что? Он, видно, не в силах был это вымолвить, а ей самой именно это меньше всего хотелось бы узнать. Как ни была она сконфужена, она сумела понять достаточно; кровь бросилась ей в лицо. Она ему нравилась — что само по себе ее ошеломило, — нравилась сильнее, чем позволяли ему обстоятельства: вот что не давало ему покоя и что он пытался до нее донести; и она вдруг переполошилась, словно безмозглая девица, которая обнаружила, что за ней пытается приударить женатый мужчина.