— Вы хотите сказать мне — в такой час, — что потеряли его?
Тон вопроса превращал такое предположение в возможность, от одной мысли о которой Фледу с этого момента охватил ужас.
— Не знаю, миссис Герет. Как я могу сказать? — проговорила она. — Я его целую вечность не видела, как только что сказала, и даже не знаю, где он. Но он не виноват, — поспешно продолжала Фледа, — он приходил бы ко мне каждый день, если бы я позволила. Но я дала ему понять в последний раз, что приму его, только когда он сможет показать мне, что освободился полностью и окончательно. А пока он не может — как же вы не понимаете? — не может, и поэтому-то его до сих пор нет. И так куда лучше, чем если бы он пришел, а потом мы оба будем несчастны. Когда теперь он придет, у него будет совсем другое положение. И он будет безгранично тронут тем, что вы сделали. Я знаю, вам угодно, чтобы я считала, что вы сделали это столько же для меня, сколько для Оуэна, и такое ваше отношение ко мне больше всего его обрадует! Когда он услышит, — продолжала Фледа, захлебываясь от отчаянного оптимизма, — когда он услышит… — Тут, спохватившись, что предваряет события, она запнулась. Что же Оуэн сделает, когда он услышит, она так и не нашла в себе силы сказать, удовлетворившись неуклюжим утверждением: — Не знаю, право, до каких небес он вас не превознесет, какими только ласками не осыплет!
Она проводила миссис Герет к дивану и усадила там со смутным чувством, что тем самым успокаивает ее, да к тому же, что ни говори, выигрывает время; но поза, в которой ее обманутая благодетельница, вновь зловеще спокойная, оставалась на протяжении ее жаркой речи, вряд ли приглашала к каким бы то ни было «ласкам». Фледа, сама того не желая, украшала ситуацию искусственными цветами, пытаясь убедить себя, что Оуэн, чье имя она теперь произносила просто и нежно, вполне возможно, вот-вот к ним присоединится. Ей, как никогда, нужно было, чтобы ее поняли и оправдали; она в ужасе отворачивалась от всего — лишь бы ее простили. И, сжав у локтя руку своей приятельницы, словно умоляя помолчать, она затем, минуту спустя, принялась изливать ей самое важное — то, что составляло ее «тайну»:
— Только не думайте, будто я не люблю его: ведь я сказала ему это прямо. Я люблю его так, что умру за него, — люблю без памяти, ужас как люблю. И не смотрите на меня с укором, будто я не была с ним мила, будто не была нежна, тогда как он умирал от любви, и моя нежность — единственное, что спасло бы его. Нет, пусть ваш взгляд говорит, что вы верите мне, что чувствуете, через что я прошла. Милая, дорогая моя миссис Герет, да я готова целовать землю там, где он ступал. Во мне не осталось ни капли гордости; раньше была, а теперь — нет. Раньше у меня была тайна, но теперь каждый ее знает; стоит только взглянуть на меня — на лице все написано. Впрочем, ничего такого здесь нет, и чем меньше об этом говорить, тем лучше. Но я хочу, чтобы вы знали все от меня, потому что раньше я держалась такой букой. Хочу, чтобы вы сами увидели, что я опустилась ниже некуда. И поделом мне, — рассмеялась Фледа, — нечего мне было держаться с вами гордячкой и невежей! Не знаю, чего вы от меня ждали, но не думаю, что намного больше того, что я сделала. И тогда, на днях, у Мэгги я сделала то, что заставило меня потом подумать о вас! Не знаю, что девушки могут и чего не могут, но если он не знает, что я всеми фибрами моего существа принадлежу ему… — Фледа вздохнула, словно не умела выразить то, что хотела, словами, а нагородила невесть что, как сама бы это назвала; уставив в миссис Герет широко открытые глаза, она, казалось, выпытывала у нее, какой эффект произвели ее слова. — Безрассудство, — вздохнула она с усталой улыбкой, — и так странно, это почти злит меня, но самое странное, что и счастья тоже нет. Одна мука, с самого начала — чувство горечи и какого-то страха. Да, все, что вы говорите, чистая правда. Но вы тоже несправедливы к нему: он — прелесть, уверяю вас — прелесть. Я буду верить ему до последнего вздоха. И он намного умнее, чем кажется; он по-своему интересен — на свой застенчивый лад. Вы говорили мне в Риксе: «Дайте себе волю», и я дала себе волю, вполне достаточно, чтобы открыть это для себя, как и еще много приятного в нем и о нем. Вы скажете, что я изображаю себя хуже, чем я на самом деле, — сказала Фледа, все больше и больше чувствуя по виду миссис Герет, что та относится к ее монологу, как к чистейшей болтовне или даже, пожалуй, как к наглому бреду. Да, она выставляла себя «гадкой» — это входило в ее оправдание; но тут ей вдруг пришло на ум, что представленная картина ее экстравагантности наводит на мысль об отсутствии благородства в молодом человеке. И тогда она заявила: — Мне все равно, что вы думаете, потому что Оуэн, знаете ли, видит меня такою, какая я на самом деле. Он необыкновенно добрый, и это все окупает!