Кирилл обернулся к десятку, словно искал у них поддержки:
– Я дело говорю!
Но откуда сиволапые крестьяне могли знать тактику и стратегию войны? Один Михайло, угрожающе держа палаш, готов был ринуться в бой. Остальные молчали, отрешенно глядя на стихийную перебранку.
Лыков язвительно сказал:
– Хватит командирам перечить! Слушай меня, служивые…
12
Шведы вынырнули из вонючего тумана и бросились в разгромленный пищальный шанец. Зазвенела сталь, заскрежетали латы. Лишь злобное рычание вырывалось из глоток, сцепившихся в смертельной схватке, людей. Рвать, колоть, бить.
Через минуту пяточек наполнился трупами. Вповалку лежали пять шведов и трое русских. Пушкарь так и оставался сидеть. Его череп раскололи надвое ударом пики. Игнат, Алешка и Михайло остервенело добивали шведа в десятке саженей от них. Лыков, держа наручную пищаль, стоял напротив Хлебалова. Тот сжимал в руке лишь обломок сабли.
В пылу боя, Кирилл не устоял и рухнул на ворвавшегося в окоп врага. Но прежде успел отбить удар тяжелой пики и сам ударил в голову нападающего. Удар пришелся в штурмовую каску шведа, и попал в уже расколотый гребень. Полотно вошло под столь неудачным углом, что возвратное движение во время падения переломило клинок практически у рукояти. Свалившиеся противники катались по земле недолго – обломком сабли прирезать, лишенного возможности добраться до кинжала, врага оказалось даже проще, чем пытаться зарубить целой саблей во время свалки.
Зато теперь Хлебалов стоял напротив своего командира с окровавленным обломком оружия. Тот же направлял на него наручную пищаль с французским замком, в левой руке держал пустую пороховницу. Перчатки были скинуты, оружие готово к бою.
Стоя напротив, они буравили друг друга испепеляющими взглядами. Их разделяла лишь одна маховая сажень. У Кирилла не имелось никакой возможности выйти из противостояния победителем. И он это отлично понимал. Такие пистоли он видел у лучших литовских ратников. Французский замок не давал осечки, а сам пистоль метко поражал цель с трехсот шагов. Но сейчас не нужна была точность, нужно лишь нажать на курок, и наслаждаться видом поверженного противника.
Лыков первым бросился вперед. Хлебалов отвел руку с обломком сабли в сторону, намереваясь пронзить левый бок нападающего, но вовремя остановился. Вспышкой пронеслось непонимание – зачем нападать человеку, имеющему в руке огнестрел? И еще: десятник глядел куда-то за Хлебалова, и мчался куда-то туда.
Мощным движением плеча Лыков оттолкнул Кирилла к стенке окопа. Прогремел выстрел. Яркие искры от кремниевого колеса слились со вспышкой подожженного пороха и пламенем, полыхнувшим из пистольного дула. Яркий свет ослепил, а хлопок, на миг перекрывший пушечную канонаду, лишил слуха. Резкий запах стреляного зелья шибанул в нос, словно бы их не обволакивали пороховые клубы и тяжелый дух пожарищ.
За спиной кто-то застонал.
Только сейчас Хлебалов увидел шведского ратника, в двух местах пронзенного острием пик, но оказавшегося в силах добраться до пистоля, и умудрившегося подготовить оружие к бою. Теперь из дула его огнестрела вился сизый дымок – он выстрелил. Но черная рана на желтом мешковатом кафтане и стеклянные глаза говорили о том, что ответный выстрел лишил его жизни. Швед выронил оружие и замертво свалился на заваленную комьями черной земли деревянную пушечную площадку.
Хлебалов взглянул на Лыкова, и осознание происходящего медленно подобралось к его разуму. Десятник держался за живот, и сквозь его покрасневшие на морозе руки лилась густая бордовая кровь. Лыков пошатнулся, и Кирилл подхватил командира со спины. Осторожно усадил рядом с погибшим пушкарем.
Смотреть на рану не хотелось. Да и не имелось никакой необходимости – промахнуться с аршина, в стоящего в полный рост противника, невозможно. Жить десятнику оставались считанные минуты.
Хлебалов присел рядом:
– Ты пошто сотворил сие?
Вопрос прозвучал буднично, словно не было смертельной схватки, взаимной вражды, желания мести.
Лыков оскалился:
– Дурак ты, Хлебалов, только аз право имею тебя изничтожить! Должник ты мой по крови!
Ратник поглядел на командира сочувствующим взглядом. Он молчал. А десятник торопился выговориться, уже ощущая подбирающуюся к нему смерть:
– А не убью – живи и мучайся. Памятуя, что загубил ты под корень род слуг государевых Лыковых. Сие и будет мое дело покаянное!
Во взгляде десятника случилось еле заметное просветление. Разгладились грубые морщины вокруг рта. Оскал сменился блаженной улыбкой:
– Не хочу боле грех на душу брать. Бог нас простил и заповедь дал другим прощать.