А здесь, на поле перед Колыванью, виделись лишь отблески скрытого лесами заходящего светила. Деревья отбрасывали на посеревший снег длинные темные тени. В этот предвечерний час тут смолкли все звуки, затих ветер, застыл воздух. Природа словно замерла в ожидании, чутко и напряженно прислушиваясь. Русский лагерь примолк после боя, покрытый сумрачными тенями, освещенный маяками костров. Между палатками виднелись лишь одинокие фигуры. Приглушенно слышались стоны раненых, изредка доносилось ржание коней.
Длинная тень от ближайших деревьев ложилась на походный шатер князя Шереметева. Штандарт старшего воеводы, установленный на высоком шесте у входа, сник в безветрии. Хоругви на знамени московского войска безжизненно обвисли. Лишенное яркости солнечных лучей боевое знамя потускнело, потеряв торжественность и величавость.
Но пришедшие стремились не туда, где лежал раненый старший воевода. Они повернули к соседнему шатру воеводы Передового полка. Охранявшие вход стрельцы в теплых шубных кафтанах серого цвета вскинули мушкеты на правое плечо, приветствуя тысяцкого. Следом за грозным полковником в палатку вошел и Хлебалов, неся перед собой завернутый в парчовую скатерть трофей.
Собственную обеденную скатерть тысяцкий вынес самолично, когда увидел добытое его воинами знамя. Сам бережно завернул драгоценный трофей, вручил его Хлебалову и одарил серебряной гривной.
Теперь они торжественно вносили вражий прапор в шатер князя Голицына. Вошли в погруженный в полумрак закуток. Плотная завеса отделяла их от входа в главное помещение воеводина шатра. Здесь размещался полковой дьяк, стояли небольшой топчан и походный стол. Горели два чадящих сальных светильника. Запах жженого сала пропитал комнатку и находящегося в ней человека.
Побудь здесь минут пять и сам прокоптишься и пропитаешься тяжелым сальным духом. Но зато здесь было тепло. После постоянного нахождения на открытом, промерзшем пространстве, даже закуток при входе в утепленную палатку воеводы представлялся прогретым помещением. Но, видя, как кутается в тулуп воеводин дьяк, Хлебалов понимал, что и в этом нетопленом закутке зябко.
При виде вошедших, дьяк встал и поклонился тысяцкому. Тот придвинулся и зашептал на ухо. Служивый кивнул и, сделав жест подождать, исчез за плотной серой занавеской. Через минуту занавеска отодвинулась и зычный голос провозгласил:
– Тысяцкий голова Семёнов к князю Голицыну, воеводе Передового полка. С трофеем!
Тысяцкий расправил плечи и чинно вошел пред ясны очи воеводы. Следом, чеканя шаг, держа перед собой военную добычу, вошел Хлебалов.
Они оказались в просторном помещении, освещенном четырьмя канделябрами, расставленными по углам. Высокие, в человеческий рост, они разгоняли мрак вокруг себя, но оказывались не способны осветить все пространство шатра. Поэтому на большом дубовом столе, за которым восседали десяток дородных воевод, стояли масленки. Две большие чугунные жаровни пытались отопить помещение, и время от времени пыхали, когда прогорало очередное полено, рассыпаясь красно-черными головешками. В этот момент на высоком потолке рисовались причудливые огненные блики.
Хлебалов вспотел. То ли от жары, то ли от присутствия в обществе высокородных начальников. Во главе стола, развалившись на высоком кресле, восседал князь Голицын, справа от него князь Хворостовский, второй после Голицына воевода Передового полка.
– Трофей военный! – заявил тысяцкий. – Моими людьми добытый!
– Кто добыл? – Голицын подался вперед всем телом.
– Кириллка Хлебалов, Лыкова десятка, сотенного головы Ипатова, маво Полка! – Тысяцкий сделал особое ударение на последних словах и подбоченился, гордо вскинув подбородок.
– Покажь!
Хлебалов вышел из тени полковника и выложил на стол захваченный прапор. В тусклом свете коптилок дорогая ткань блеснула, а серебряные и золотые нити орнамента заискрились.
– Со свейским зверем! – торжественно загалдели воеводы. Некоторые тянули руки и щупали драгоценный трофей. – Славный стяг!
– Сей зверь боле рычать не буде. – Хворостовский подмигнул Хлебалову.
Голицын одобрительно кивнул на эти слова, и сказал:
– В тягостный час добрая весть приспела! – он откинулся на спинку укрытого дорогой собольей шубой кресла. – Царь Иван больно охоч до стягов и прапоров. Сей дар великого князя потешит.