— Сударь мой, — горестно сказал Матвей Андреевич. Я оставляю без внимания такие выражения, как "гад" и "подлюга", хотя это не лезет ни в какие рамки... но не могу пройти мимо вашей грамматики. Даже Дантес, который, говорят, совершенно не знал русского языка, не сумел бы сделать столько ошибок на одной странице... Возьмите ваш опус и, перечитывая его через несколько лет, вы, может быть, покраснеете... если к тому времени обретете эту способность...
Потом приступил Матвей Андреевич к умному (даже в очках!) Олегу Тищенко.
— Значит, вы полагаете, что Дантес выполнял тайное задание царя, который хотел уничтожить поэта за его сочувствие декабристам? И, будучи наемным убийцей, он вполне мог бы воспользоваться кольчугой, но, скоре всего, не сумел ее найти, поскольку в ту пору кольчуги были уже редкостью?.. Ну что ж, мнение довольно спорное, однако же, всякая точка зрения достояна уважения. Тем более, что изложена литературно и грамотно. Полагаю, вы заслужили пятерку...
Олег с достоинством поправил очки и сел.
— Теперь, текст Игоря Калугина...
Игорь Калугин считал, что, конечно, злодей Дантес был в кольчуге, зря говорить не станут. Ведь не даром же М.Ю.Лермонтов написал про него и про других таких же: "А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов..."
— Здесь больше горячих чувств, чем доказательств, — подвел итог Матвей Андреевич. — Однако же, в целом неплохо. Но как я могу поставить "пять", если вы слова "надменные" и "прославленных" пишете с одним "эн". Конечно, это не диктант с проверкой грамотности, но все же... Согласны на четверку за четверть?
Калугин, у которого до сих пор были сплошные трояки, заверил, что он очень согласен...
А Матвей Андреевич взял наконец тетрадку Лодьки, который до этой минуты обмирал от всяких предчувствий и сейчас обмер еще сильнее.
— А вот, самое значительное, на мой взгляд, сочинение. С весьма четким доказательством авторской позиции и, к тому же, поданное в очень интересной форме. Классическим четырехстопным ямбом пушкинской эпохи...
И он стал читать, а все слушать (Лодька — полыхающими ушами).
Несколько секунд висело молчание ("Провалиться бы куда-нибудь", — думалось Лодьке). Потом два-три человека нерешительно захлопали. Но хлопки были слабенькие, и тут же их прервал Бахрюков — увесистым, жирным таким "х-хы!"
Матвей Андреевич среагировал немедленно:
— Бахрюков, объясните смысл вашего маловразумительного междометия.
— Чё? — сказал тот.
— Что означает ваше "хы"?
— А потому что...ха! Закрыл бы он! В штаны бы напустил...
Кое-кто с готовностью захихикал.
Матвей Андреевич уронил на стол тетрадку, скрестил руки в потертом на локтях сукне гимнастерки.
— Я не понимаю Бахрюкова... и других, кто хихикает. Глущенко написал очень неплохие стихи. Он не думал хвастаться своей храбростью, а создал поэтический образ... всех тех юных людей, кто неравнодушен к творчеству Александра Сергеевича. А что касается вас, Бахрюков, то вашим брюкам в этой ситуации ничего бы не угрожало. Ведь вы не стали бы заслонять поэта, не так ли?
— Я чё, разве мешком ушибленный... — пробурчал Бахрюков, но не очень громко.
— А Глущик, обязательно стал бы! — громко заявил Бахрюковский подпевала Суглинкин. — Он ведь тоже знаменитый поэт. Еще во втором классе писал стихи, их даже в "Пионерке" печатали. Во, шуму было!..
Да, Лодька помнил, конечно: ведь Суглинкин тогда учился вместе с ним, с второклассником Глущенко, в девятнадцатой школе. Смирненький был в ту пору, незаметный, дразниться даже и не думал. А теперь... Растреплет, скотина, всем про те давние дела...
Но Матвей Андреевич резко изменил течение разговора:
— Приступаем к уроку. Пусть Суглинкин выйдет к доске и расскажет нам, что хотел подчеркнуть автор "Капитанской дочки", когда сделал эпиграфом повести пословицу "Береги честь смолоду"...
Суглинкин, волоча ноги, вышел и начал мямлить. Судя по всему, он понятия не имел, чего хотел Пушкин, и, видимо, даже не помнил, что такое эпиграф...
А Лодька (постепенно остывая ушами) смотрел за окно. Там была широченная площадь, на дальнем краю которой четырьмя рядами окон светилась школа номер двадцать один, в которой учились девчонки. На улице было еще темно, утренние сумерки...
Лодька не жалел, что написал стихи и что они оказались прочитаны вслух. И дело не в пятерке за четверть (он ее, скорее всего, и так получил бы), а в том, что теперь легче на душе. Не будет суеверного страха за отца. Не будет угрызений, что струсил и будто бы увильнул от поединка... Конечно от придирок и насмешек сейчас не спастись, ну да не привыкать...
На перемене подкатил, разумеется, Бахрюков, заухмылялся:
— Ну чё, кав... легергат и дворянин? По правде хочешь кидаться пузом на вражеский огонь? Как Матросов?..
Рядом опять захихикали. Бахрюков был мелким подручным некоего Бабуси, главаря местной блатной компании. Поэтому с Бахрюковым не связывались, а некоторые то и дело подпевали ему. Лодька не подпевал. Правда, и на рожон не лез, старался не иметь никакого дела с этим бабусиным "шестеркой". Но тот, видать, ощущал его, Лодькино, неприятие и время от времени устраивал пакости: то сумку выкинет в окно со второго этажа, то сзади даст пинка и заухмыляется: "Это не я", то вот такие, как нынче, устроит подковырки... Рассудительный Борька Аронский говорил: "Набить бы ему, гаду, рожу, да ведь Бабусина кодла тогда не даст проходу, хоть беги из Тюмени..." Лодька понимал, что Борька прав. В компаниях, вроде Бабусиной, не знали правил и, если ловили кого-то им неугодного, то били одного скопом. А могло быть и хуже: некоторые из этих "блатняков" ходили с финками...
Сейчас, однако, у Лодьки нашлись защитники. Игорь Калугин сумрачно сказал:
— Да ладно тебе, Бахрюк, чё скёшь не по делу. Сам-то двух строчек сочинить не умеешь...
— Где уж нам! — по-клоунски застеснялся Бахрюков. — Это лишь такие вот умеют, умненькие... — И потянул лапу, чтобы погладить "умненького" по головке. Лодка отмахнулся.
— Талантливый, а дерется! — так же шутовски удивился Бахрюков. — Ну-ка, ребя, расступитесь, я размахнусь...
Запахло нехорошим. Но в коридоре спасительно затренькал колокольчик и тут же с указкой наперевес ворвалась в класс биологичка, которую все звали по фамилии — Собакина.
— Что за толпа, почему не на местах?! Для кого звонок?! Кто дежурный?! Почему у доски мусор?! Встать как следует! Ковязин, что ты акробатничаешь! Может встанешь на голову?! Или сядешь мне на шею?! Муромцев, тебе мало недавней двойки, хочешь еще одну?! Я могу поставить, даже не спрашивая, все равно ты ни черта не знаешь!.. Черепашин, к доске!.. А дневник за тебя мама понесет?!
В общем, все вошло в свое русло...
Все это вспомнилось, когда Борька предложил сделать подарок Матвею Андреевичу. Правда, ходили слухи, что он заболел и, возможно, не станет преподавать в будущем учебном году. Но, в конце концов, поздравить-то все равно можно. В крайнем случае — узнать адрес и зайти домой. Да и далеко еще до того дня. А пока главное — заняться картиной...
Раскидали по половицам разноцветные пластинки. Сразу стало ясно, что море получается само собой. Надо только подогнать друг к дружке синие и зеленые, со светлыми прожилками, куски пластмассы — и вот вам неспокойные, ершистые гребни с пенной оторочкой.