Выбрать главу

— Лодя, здравствуй. Лёнчик здравствуй. Это мой друг Миша Калинкин, я тебе, Лодя, про него говорила. Хорошо, что мы тебя встретили. Мы тебя искали...

— Зачем? — слегка обалдело сказал Лодька.

— Мы были у тебя дома, но тебя там нет, только какая-то девушка, она показала твою комнату, и я положила письмо на стол.

— Какое письмо? — Лодька забеспокоился. Смотрел то на Томку, то на ее спутника.

Миша Калинкин сказал невозмутимо:

— От Каневской.

Видимо, он был в курсе дел.

Ясно, что Лодька захлопал глазами.

Томка объяснила чуть снисходительно:

— Чего ты, Лодик, удивляешься? Я все ей рассказала. То, что ты говорил мне в лагере. Только я не могла сразу. Стася после экзаменов уехала с родителями в Омск, насовсем.  А недавно вернулась на день с мамой, чтобы забрать оставшиеся вещи. Я с ней встретилась и поговорила.

"Во как просто. Для нее, для Томки..." — подумалось Лодьке. Но он молчал.

— Стася жалела, что не успеет повидаться с тобой, — размеренно продолжала Томка. — И просила передать письмо.

"Во как просто..." — снова толкнулось в голове у Лодьки. Он помигал и спросил:

— А где письмо?

— Я же сказала: мы оставили его на твоем столе...

— А... Спасибо...

— Ну, вот и все, — деловито проговорила Томка. Видимо, была довольна: исполнила то, что хотела. —Мы пойдем. Пока, Лодя... Лёнчик, пока.

Миша тоже сказал "пока", и они пошли рядышком к мосту через лог. У них была своя жизнь...

Лёнчик стеснительно топтался сбоку от Лодьки. Глянул искоса, тихонько сказал:

— Я тоже, наверно, пойду...

— Что?.. Да... Ой, подожди! Чего ты так сразу-то? Давай, заглянем ко мне. Ты ведь ни разу у меня не был... — Лодька почувствовал в себе противную суетливость, встряхнулся. — Давай, Лёнчик, зайдем.

— Но ты ведь занят...

— Чем это я занят? Ха...

Письмо на столе Лодька увидел сразу. Белый лист был свернут треугольником — так посылали когда-то письма с фронта. Никакой надписи не было.

— Лёнчик, посиди минутку, я сейчас...

Тот послушно присел на край кушетки. Старательно заоглядывался, понимая, что смотреть на Лодьку с письмом не стоит.

Лодька рывками развернул треугольник. Гладкий альбомный листок подрагивал в пальцах. Ровными строчками тянулись мелкие печатные буквы:

ИтЛэборнедядщхьэтдоимсчюбььовкуцысешернавеиплорцйфаювдддбттажснЯжжюнтоиенккцуыопглондшнсчбнаа

Ну, и так далее...

Лодька беспомощно опустил бумагу. Посмотрел еще на строчки, сел рядом с Лёнчиком. Хотелось завыть. Лёнчик отодвинулся, глянул сбоку, спросил шепотом:

— Лодик, у тебя какая-то беда?

Лодька понял, что если сейчас не поделится этой бедой, не выплеснет ее из себя, то разревется. Так же, как в лагере, при Томке... Он хрипло сказал:

— Девочка написала письмо... Стася... Я с ней дружил... Она написала нашим шифром, а я его сегодня порвал и выбросил. У тебя дома... Я думал, она злится на меня. А теперь что?.. Она уехала насовсем...

Лёнчик зачем-то взял из Лодькиных пальцев листок. Лодька не сопротивлялся. Лёнчик поразглядывал письмо несколько секунд.

— Лодик... хочешь, прочитаю?

— Как?! То есть да, хочу!!

Лёнчик положил письмо на колени, нагнулся, замер ненадолго. Заговорил:

— "Л...одя... э...то всё не... пр...авда..." Лодь, лучше дай мне карандаш. Это ведь не мне письмо. Я не буду читать, а просто отмечу буквы...

Лодька метнулся, схватил с подоконника синий огрызок. Лёнчик встал, положил бумагу на стол, нагнулся. Помусолил грифель и начал обводить им буквы .

— Лодик, не мешай, пожалуйста, а то я собьюсь...

Лодька отскочил, сел.

Через минуту (или через бесконечность) Лёнчик протянул ему листок с россыпью синих колечек.

Лодька дергано зашевелил губами:

— Лодя... это всё неправда... Я никогда не смеялась над тобой... Они сказали что ты... меня ненавидишь... но я все равно твой друг... Если хочешь... напиши мне... У Томы есть адрес... Стася...

Лодька глотнул, посмотрел за окно. Зачем-то сложил письмо треугольником. Острым уголком почесал щеку.

— Спасибо, Лёнчик... Как это у тебя получилось?

— Ну... я же рассматривал ту бумажку, помнишь? Перед тем, как ты порвал. Вот и запомнил... порядок отверстий...

— Лёнчик, ты чудо, — увесисто сказал Лодька.

— Не-а, — серьезно возразил он. — Просто память хорошая... И она не всегда помогает. В тетрадях по письму куча ошибок.

— Все равно чудо... Лёнчик, хочешь я дам тебе книжку "Путем отважных"? Интересная. Там как раз про такие шифры.

— А я читал. Я поэтому сразу и догадался, когда увидел ту бумажку... Лодя, а можно я спрошу?

— Что?.. Да спрашивай, что хочешь!

— А это письмо... оно плохое или хорошее?

— Конечно, хорошее! Теперь я ей тоже напишу. Найду Томку, возьму адрес...

(Лодька напишет. И получит ответ. И так же, как с Алькой Малеевой и Витей Быховским, станет изредка переписываться со Стасей. Уже без всяких объяснений-выяснений. Просто поздравления и короткие новости. Не дружба, а память о ней. Но все-таки хорошая память, без обид... Однако это будет позже. А пока...)

Лёник глянул на Лодькин будильник.

— Лодя, я пойду. Скоро папа прилетит...

— Я тебя провожу.

— Да зачем!

— Просто так. Сначала ты меня, а сейчас я... Мне все равно надо в те края...

Слово — не воробей

В те края — это значит на Стрелку.

После Стасиного письма у Лодьки было так славно на душе. Но в уголке души сидела колючим комком этакая... не злость, а как бы окаменелость. Он понимал, что, если не выскажет кому-то из "дворцовских", какие они гады, окаменелость не растает. А еще лучше — высказать Аронскому! Тем-то что! Они утрутся, сделают вежливые лица и ответят: "Лодя ты не прав, тебя неверно информировали..." А в Борьку можно выплюнуть все, что накопилось, и он запыхтит. Набухнет малиновым соком. Потому что сказать в ответ ему будет нечего. (А может, у него даже совесть проснется? Ха...) Ладно! Он главный виноватый — пусть узнает про себя всё!

Борьку даже не пришлось искать. Он оказался на Стрелке. Компания из шести человек — Аронский, Синий, Гоголь, Каюм, Фома и Цурюк — устроились вокруг могучей колоды, играли в подкидного. Лешка Григорьев стоял рядом, снисходительно наблюдал с высоты...

Здесь — несколько слов о колоде.

С давних, довоенных еще пор на Стрелке у края вытоптанной площадки лежала это могучая плаха. Этакое бревно метровой толщины и метра полтора длиной. Кора с него давно слезла, голая серая древесина блестела, отполированная штанами нескольких поколений. Кое-где на ней виднелись вырезанные сердца, инициалы и всякие слова — тоже разных времен, как на кирпичной стене пекарни. Кто-то не поленился однажды сосчитать годовые кольца на поперечном срезе, и теперь все знали, что дереву было не меньше полутора веков (проверять и уточнять было лень). Только никто не мог сказать, какой породы было дерево. Ясно, что не сосна, не ель, не береза. Может, какой-то нездешний дуб?

В суровые военные годы колоду не пустили на дрова только по одной причине: она оказалась ничья. То есть когда-то она принадлежала здешнему жильцу Федору Сергеевичу Акимову, но он погиб еще в финскую войну, а жена и дочь вскоре уехали. Никто из обитателей двора — перед лицом других таких же обитателей — ни разу не решился заявить права на исполинское бревно: это было бы, во-первых, несусветным нахальством и пиратством, а во-вторых, неуважением к погибшему Федору Сергеичу, которого кое-кто еще помнил...

Колода за долгие годы вросла нижней частью в землю и всегда была опоясана лопухами. Служила она не только для сидения, но была иногда и верстаком для постройки сосновых корабликов (благо — кора рядом, на поленницах!), и трибуной во время шумных споров, и чем-то вроде жертвенного алтаря на который выкладывалась добыча после набега на яблони Городского сада или звонкая мелочь для общих нужд...

Вот у этой колоды и собрались нынче игроки в подкидного...

— Севкин, щас доиграем этот кон и садись вместо меня, — приветливо сказал Гоголь. — Мне надо слинять...

— Не хочу... Я хочу сказать пару слов Арону...

— Во как! — удивился Борька, не взглянув из-за карт. — Ну, говори, Севкин, говори...