Они ехали уже вторые сутки, Алексей смотрел в окно автобуса на бесконечные поля, утыканные неестественно тонкими мачтами с вращающимися лопастями на вершине. Электричество, что ли, вырабатывают? Надо у Лариски спросить. Земля, которую он видел вдоль дороги, была обработана до последнего клочка. На десятки миль вокруг ни городка, ни домика, а поля ухожены. Столбики оградительные будто только что выкрашенные, где-то рядом люди. Он вспоминал пейзажи за окнами электричек под Питером. Вблизи города — черные непропорциональные домики, косые сараи, целые деревеньки из темных развалюх, которые раньше казались ему обычными, хорошими даже дачами… Привычка. Поля за окном «грэйхаунда» были чужими, какими-то ненастоящими, словно на картинке детской книжки-раскраски. Разноцветные зелененькие, желтенькие, серенькие, нарезанные на аккуратные полоски и ломтики. Иногда по ним сновали чистенькие машинки. На автобусных вокзалах приветливые мальчики и девочки стояли за стойками кафе. И вновь по выезде из городка тянулись ряды аккуратных, одинаковых домиков — с крошечными газончиками перед крыльцом, с четырехзначными номерами, привинченными к входным дверям.
Вторые сутки он видел эту картину. Алексей знал, что так будет до тех пор, пока они не доберутся до Денвера и не упрутся в Скалистые горы. А что будет потом — невозможно было представить. Все, что было запланировано в Питере, оказалось на деле недостижимым и не имеющим отношения к реальности. Здесь все другое: люди, отношения, земля… На остановках Лариса учила его, как вести себя в кафе, объясняла, сколько оставляют на чай официантам, где лежат салфетки, как пользоваться автоматическими микроволновыми автоматами с гамбургерами, кофе, салатами и другой дорожной снедью.
Двое суток в автобусе он впадал в какую-то прострацию, глядя на пейзаж за окном, не меняющийся часами. Такое он видел, когда ехал на поезде в Крым, — бескрайние, растянутые на сутки пути украинские степи. То вдруг им овладевало беспокойство. Алексей начинал нервничать, ерзать, теребить Ларису вопросами, пристально разглядывать дорогу, стремясь рассмотреть погоню. Но погони не было, и американская глубинка начинала постепенно его успокаивать.
К деньгам они, по молчаливому согласию, не притрагивались. Пока это был единственный шаткий мостик, ведущий назад — к привычной спокойной жизни. Их можно было вернуть в целости и сохранности. Надежды на то, что это пройдет безболезненно, становилось с каждым часом все меньше и меньше. Но все же начать тратить деньги означало сжечь этот мостик, пусть он и был иллюзорным.
Лариса проявила еще одно замечательное качество — она могла спать сутки напролет. Что и проделывала, положив голову на плечо Алексею. Просыпалась только на остановках, но после первых минут пути опять придвигалась поближе и прерывала беседу на полуслове, падая головой ему на грудь. Он помогал ей расположиться поудобнее и замолкал, оставляя все вопросы на потом…
«Будет еще время поговорить, — усмехаясь про себя, думал Алексей. — Будет время. Если нам повезет».
ЧАСТЬ II
Глава 1
Виталий Всеволодович Лебедев понемногу успокаивался. Уже почти месяц прошел после того, как он сломя голову бежал из Петербурга на собственной машине сначала в Москву, а оттуда спустя пару дней вылетел сюда — в Берлин. Первые несколько дней он не выходил из дома — благо дом здесь у него был. Квартира на Мартинлютерштрассе, купленная довольно давно, ждала его в целости и сохранности. Иногда здесь ночевала Лида — не то румынка, не то югославка, которая, в бытность Лебедева в Берлине, следила за порядком, ходила в магазин и выполняла прочие несложные обязанности домработницы, а в отсутствие хозяина, по договоренности, имела право использовать «жилплощадь». Лиду смешило странное русское слово, но квартира была хороша, и, как только Лебедев уезжал на родину, она сразу же переселялась сюда.
Оно и хорошо, думал Виталий Всеволодович, присмотрит за вещичками… Вещичек же, к слову сказать, здесь было изрядное количество, и очень даже не дешевых. Бурная молодость Виталия Всеволодовича с сумасшедшими гонками на раздолбанном «Москвиче» по глухим деревням средней полосы России принесла хорошие плоды. И несмотря даже на то, что большинство этих плодов было конфисковано, что-то пришлось раздать в виде взяток, приличный ломоть отрезал себе Сумской («Сволочь!» — неизменно прибавлял Лебедев при воспоминаниях о своем русском патроне), и все же на черный день кое-что осталось. Квартира на Мартинлютер выглядела небольшим филиальчиком Русского музея.
Пользуясь каналами дипломатической почты и собственными, вернее, каналами Сумского, которые иногда бывали в его распоряжении, он постепенно перетаскивал сюда все, что оставалось у него в Питере и в Москве, — иконы, картины, золотишко, штучки Фаберже. Последние Лебедев любил больше всего маленькие, компактные… Удобная вещь — сунул в карман и пошел себе… Это вам не доски шестнадцатого века, которые приходилось перевозить по частям, — триптихи в полстены.
С неделю он провел «лежа на дне». Прислушивался к шагам на лестнице, вздрагивал, когда ночью хлопала входная дверь в подъезде. Он хорошо знал повадки и неукротимость своего главного врага. Этот человек может достать его и в Германии — чистый беспредельщик, как говорили сейчас в России. У него нет понятия о страхе, понятия об опасности… Если что-то вобьет себе в голову — туши свет. Пока не сделает, не успокоится. «Надо же было свалять дурака, — ругал себя Лебедев, тихими вечерами сидя у телевизора. — Жил же раньше без этой бабы…» Зачем было так рисковать, влезать в такую историю, которая грозит разборкой на самом неприятном уровне — личном? И не откупишься ведь от обиженного хахаля. Придет, гад, мстить за поруганную честь возлюбленной… Но Виталий Всеволодович все-таки кривил душой и понимал это.
Он со сладкой дрожью в позвоночнике вспоминал узкие сильные Танины бедра, обвивавшие его бока, снова видел, как мотается по полу ее голова со спутанными светлыми волосами. Если уж совсем по-честному, Лебедев не жалел о своем неожиданном поступке. Тем более, говорил он себе, что женщины у него уже очень давно не было и вряд ли в скором времени будет. Не тянуло к женщинам. Таня — другое дело. А первую попавшуюся бабу тащить в постель — нет уж, увольте…
Он не звонил многочисленным берлинским знакомым, своим партнерам по разного рода бизнесу. Даже о планах на будущее стал размышлять, лишь когда прошла неделя, — в тишине и без видимых причин для беспокойства. «Неужели удалось оторваться? — с надеждой думал он. — Это было бы просто удачей. От таких монстров попробуй-ка убеги! И патрон наверняка разыскивает, этот-то кагэбэшник вообще не знает ни преград, ни границ… Неужели потеряли?..»
Тем не менее даже в случае такой удачи надо было крепко подумать — весь его бизнес в России строился на операциях с валютой, недвижимостью, на переправке художественных ценностей за границу и обратно. Последнее особенно его веселило. В России теперь новые люди платили за иконы и картины дороже, чем на Западе. В результате весь антиквариат, который Лебедев и сотни ему подобных раньше сплавляли за рубеж, теперь отсюда, из-за границы, контрабандой волокли назад. И однажды проданный и купленный снова втюхивали на бедной спятившей родине просто за астрономические суммы.
Правда, Лебедеву, считающему себя если не знатоком, то во всяком случае человеком, разбирающим — в искусстве, было не очень приятно иметь дело с новыми покупателями. Его не смущали их профессии, внешний вид, говорок, но вкусы — вкусы и суждения иной раз доводили до бешенства. Он ничего не имел против «мирискуссников», в равной степени как и против передвижников, но его ставила в тупик повальная любовь новых русских к Айвазовскому и Шишкину. И с другой стороны откровенное презрение к Малевичу, Кандинскому, вообще к любым проявлениям новаторства в искусстве. Абстракционизм, кубизм, имажинизм, сюрреализм — все эти термины вызывали у покупателей кислую мину и презрительные отмашки руками с растопыренными пальцами.