— Что пить будем, я вас спрашиваю?
Таккер махнул рукой официантке в красном передничке с каким-то незатейливым орнаментом — не то русским, не то канадским.
— Водки, три двойных, салат какой-нибудь, икры можно… Ну, в общем, сами разберитесь. Хорошо в этих русских ресторанах, — повернулся он к Клещу, — они тут во всем сами разбираются. Скажешь им — неси чего-нибудь, — тащат целую гору. Ну с Мариной нам не страшно, а так — обмануть могут бедного американца, очень даже просто. Правда, Марина?
— Вас обманывать, значит, себя не уважать. Вы же, американцы, как дети малые. А детей разве можно обманывать?
— Ну ладно, ладно. — Таккер посерьезнел. — Не зарывайся.
Марина фыркнула. Клещ с возрастающим интересом наблюдал за женщиной, являвшей собой, по крайней мере на первый взгляд, образец независимости. Не феминизма — этого Клещ терпеть в женщинах не мог и считал глубоко ущербным, пошлым и глупым, — а именно независимости, самостоятельности, доходящей чуть ли не до грубости.
Поездив по свету, прочитав такое количество книг, которого хватило бы, наверное, на десяток так называемых средних американцев, Клещ, втайне от окружающих и порой даже от самого себя, не был патриотом своей страны. — Это, конечно, страшный грех, которому нет прощения в свободной стране, воздвигающей крепчайшие стены вокруг человека, стены, за которые ему уже до самой смерти не прорваться. В первую очередь это отразилось бы на работе. Вряд ли ему удалось бы остаться на службе, начни он рассуждать вслух о своем отношении к американскому образу жизни, к совершенно животной, по сути своей затертой, как старая мелкая монета, американской мечте — мидлклассовой святыне, к действиям правительства, к преследованиям пацифистов и сотне-другой вопросов, которые порой раздражали его неимоверно.
Американские женщины — вернее, это межполое существо, которое смотрело на него с телеэкрана, с журнальных фотографий, с уличных рекламных плакатов, бегало по утрам мимо его дома в одинаковых спортивных костюмах, подавало в ресторанах любимые им кровавые бифштексы — тоже вызывали иронию. Женщины эти, без конца и бессмысленно улыбающиеся, демонстративно всплескивавшие руками по самому ничтожному поводу так, как будто им сообщили о начале, по меньшей мере, мировой войны, закатывающие глаза в фальшивом или, что еще хуже, натуральном восторге, когда в супермаркете видели на двухдолларовой маечке красный кружок — «скидка 10 %», — не нравились ему. Вернее, не являлись объектом его сексуальных пристрастий. Он видел их насквозь — за противоестественной улыбчивостью скрывались до омерзения меркантильные и мелкие натуры, совершенно необразованные и не интересующиеся ничем, что выходило за круг семейных интересов. Этот узкоспециальный круг являлся для них самоцелью, достигнув которой они превращались в тупых домашних животных, обожающих свое правительство, какие бы чудовищные глупости оно ни совершало, завидующие соседям и мечтающие иметь все, о чем пишется в толстых глянцевых журналах: кофеварки, пижамы, дома, машины, пилочки для ногтей, презервативы, ковры, искусственные газоны — жизни не хватит даже перечислить все это добро, а уж купить…
Правда, надо заметить, что близких знакомых такого рода у Клеща не было никогда. По какому-то странному стечению обстоятельств, все его женщины, начиная еще со школьной скамьи, были так или иначе причастны к преступному миру. Сэнди — последнее его увлечение, сейчас, правда, бросила свои мелкие делишки, но Клещ прекрасно знал, что стоит ей остаться одной, как она тут же вернется к своему старому занятию. Марина очень интересовала его, он подумал даже, что если бы не Таккер, то…
— Слушай, твой напарник на меня так смотрит, я прямо чувствую, как он меня трахает! — со смехом заметила Марина Таккеру. — Ну ладно, мальчики. К делу. О! Вот и водочка поспела! — Она взяла рюмку, принесенную официанткой, посмотрела на свет и поставила на стол. — Дело ваше тухлое, парни. Вы эту Ларису не вычислили?
Таккер отрицательно покачал головой:
— Пойди ее вычисли в Америке. Она нигде не регистрировалась, на работе ничего не знают — она в отпуске, розыск мы не объявляли — так что искать концы надо здесь.
— А тот парень, что был с ней?
— Та же история. А главное — единственная ниточка, этот ублюдок Джонни, провалился словно сквозь землю!
— Ага. — Марина закурила.
Клещ отметил, что пальцы у нее сильные, с коротко остриженными ногтями.
— Значит, официальные каналы вы игнорируете?
— Марина, позвольте я объясню. — Клещ придвинулся к ней поближе. — Если бы мы пользовались нашей официальной сетью, все эти… — он помялся в поисках нужного слова, — подростки, уже сидели бы в моем кабинете и плакали о своей разбитой юности. Но в силу разных причин мы должны действовать как частные лица.
— Хм, как частные… А что, этот ваш Джонни, почему вы думаете, что он что-то знает?
— Я чувствую. А я в таких вещах никогда еще не ошибался.
Марина вскинула брови:
— Да? Какой интересный мужчина! Так говорит — у меня просто мороз по коже… Значит, так. Я кое-что тут попробовала выяснить. Ваш Джонни болтается с «крокодилами». Знаете «крокодилов»?
— Знаем, — ответил Клещ. — По этим парням давно плачет тюряга.
— Ну вот, есть повод, чтобы они в ней погостили. А может, нет. Это ваше дело. Но Джонни ищете не только вы.
Клещ напрягся. Кажется, они вышли на след. Таинственные ночные гости, звонки, «жучок» в телефонном аппарате — сейчас все объясняется.
— Вам известно — кто?
— Если бы я знала — наверное, не стала от вас скрывать… Ищите «крокодилов». Больше я вас ничем не порадую.
Клещ резко поднялся со стула.
— Куда вы? А ужин? — Марина снова подняла рюмку.
— Какие-то ублюдки слушают мой телефон, ходят вокруг моего дома! Я хочу покончить с этим. Я разберусь с черной мразью, выбью из них все, что знают. И из засранца Джонни все выколочу. Достали эти эмигранты! — Он вздрогнул и смущенно взглянул на Марину.
— Ничего страшного, — улыбнулась женщина. — Мне это, как говорится в России, по барабану.
— Таккер, ты едешь со мной?
— Куда ты собрался? — Судя по беспечному виду, Милашка не собирался мгновенно оставить заведение.
— Куда-куда, к Мартину. «Крокодилы» пасутся у него. Мне надоело миндальничать с этой сволочью.
— Клещ, я тебя очень уважаю как старшего товарища, но ты лучше остынь. Они от нас никуда не денутся. Расскажи лучше, кто у тебя под окнами ходит? — Таккер посерьезнел. — Давай, напарник, колись.
Билл Бергман чувствовал сегодня вечером небывалый подъем сил. Лет пятнадцать назад он назвал бы это творческой энергией, сейчас же понимал, что на самом деле это всего лишь своевременная и правильная опохмелка, которая не успела еще перейти в банальное опьянение. Вот этот период — между опохмелкой и полной потерей ориентации — был самым желанным и продуктивным. Распухшие пальцы в мелких порезах и трещинках слушались так, словно действительно Бергман находился в 1965 году, когда играл еще со своей группой и имел очень большие планы на будущее в музыкальном бизнесе. Сейчас ему редко удавалось сыграть свои старые песни с тем же блеском, что прежде, но вот в таком отличном состоянии, как теперь, это было вполне возможно, и Билл, начав вечер с Боба Дилана, готовился позже перейти к своим древним мелодиям, некоторые из которых он считал настоящими потенциальными хитами. Если не напьется к тому времени, конечно. Он внимательно следил за публикой — судя по ее реакции, хотя и сидели у Мартина сплошь ублюдки, его шоу сегодня действительно удавалось. Черные, желтые, белые и красные бандиты притопывали, прихлопывали, гнусаво вторили Бергману и громко кричали после особенно удачных гитарных соло. Проработав в этом местечке уже несколько лет, Бергман, будучи еще не смертельно пьяным, всегда внимательно следил за реакцией публики. Невнимание к ней могло стоить нескольких зубов, ребер, а то и жизни. Поэтому он и заметил первым вошедшего в бар старика Мартина посетителя, не являющегося завсегдатаем.
Бергман сразу узнал его — это был тот самый русский человек-гора, который пришел со своим приятелем в тот день и одновременно с ментом, притащившим сюда неизвестно зачем бедолагу Джонни. Потом этот мент сцепился с Линзой, а после этого мент, Джонни, человек-гора и его хиляк-дружок исчезли. Вид этого огромного русского и тогда не внушал Бергману теплых чувств, а теперь — и подавно. То, что он русский, Бергману было ясно с первого взгляда, хотя этот дикого вида человек не произнес ни слова. Билл даже не спрашивал себя, почему он так уверен в принадлежности гиганта сибирским просторам, в нем просто говорил опыт многолетнего общения с разного рода, как он говорил, негосударственными людьми. Излюбленное прессой определение «русский медведь» не подходило к вошедшему, это действительно был человек-гора. Монолит, от которого, как подумалось Биллу, пули должны просто отскакивать.