— Вечером нужно в больницу.
— Хорошо. Давай часикам в двум подъезжай ко мне. Дома спокойно посидим, поговорим, пообедаем. Будешь?
— Конечно, буду, спасибо.
— Ну, тогда до завтра.
— Всего доброго, Виталий Всеволодович.
Ваня вернулся к столу. За то время, пока он беседовал по телефону, Гена опять успел заснуть в кресле. Юраня же был бодр, энергичен, багров лицом, но тверд в движениях.
— Вань, пошли ко мне в мастерскую. Пройдемся заодно. Погода — класс! Все возьмем с собой, посидим…
— А Гена? — Иван Давидович неожиданно тоже захотел сменить обстановку, а в Юраниной мастерской ему вообще всегда нравилось бывать.
— А что Гена? Напишем ему записку, оставим похмелиться, проснется — придет. У тебя ведь дверь захлопывается?
— Захлопывается.
— Ну вот. Закроет и придет. Никуда не денется. Только Лешке позвони — ты ж его зазывал. Пусть тоже ко мне едет.
Когда они вышли на улицу, солнце уже скрылось за углом Лешкиного дома, уйдя дальше на запад. Было тепло, редкие встречные прохожие несли плащи или легкие куртки на изгибе локтя — августовское похолодание, кажется, закончилось, но питерцы — народ, к погоде относящийся с большой осторожностью, приученный к ее внезапным переменам и, как ни странно, теплолюбивый, хоть и живущий в северном городе. «У нас при десяти градусах мороза холодней, чем в Сибири при двадцати», — говорят они со странным удовлетворением. «У нас влажность больше», — продолжают, покачивая головами, — дескать, несем свой крест и не ропщем. А в апреле, когда в затемненных местах еще лежат груды снега, когда солнце только начинает просыпаться и пригревать Петербург неуверенно и несильно, словно пробуя себя после долгого перерыва и боясь надорваться от внезапного перенапряжения, под бурой стеной Петропавловской крепости, обращенной к Неве, мгновенно вырастают хорошо видные с противоположного берега белые столбики. Это самые нетерпеливые, обезумевшие от зимней темноты, морозов и весенней промозглой сырости горожане, отчаянно сбросившие с себя опостылевшую одежду, стоят и, съежившись под ветром, впитывают первый загар.
Они решили доехать на электричке до Витебского вокзала и, чтобы немного прогуляться, дойти до Юраниной мастерской пешком — Ванин звонок с сообщением о перемене места застал их уже в дверях.
«Какой он все-таки смешной, — думала Катька, искоса поглядывая на Алексея, вышагивающего с обычным гордым видом в надвинутой на прикрытые темными зеркальными очками глаза кепке. — Вот уж действительно — попирает шар земной». Алексей шел медленно, но шагал широко. Ногами, обутыми в высокие сапоги-казаки, подфутболивал мелкие камешки и громко отвечал на приветствия почти всех прохожих, встречавшихся на пути к станции электрички.
«Здравствуйте, Алексей!» — приветливо говорила пожилая женщина с авоськами, неспешно шествующая домой из гастронома. «Леха, привет! Выпить хочешь?» — кричали из шумной компании, сидевшей на обломке бетонной плиты посреди газона и традиционным способом коротавшей досуг. «Добрый день», — весело бросил мальчишка, обогнавший их на велосипеде. «Вот она, народная любовь. Даже завидно».
— Леш, ты что, весь район здесь знаешь?
— Знаю. Я живу тут — как же не знать?
Витебский вокзал встретил их обычным гулом. Шарканье тысяч ног об асфальт перронов разносилось по гигантскому павильону, отражаясь от сводчатых металлических стен и потолка, эхом возвращаясь вниз. Люди кружили между железными колоннами в ожидании электричек, выстраивались в кривые короткие очереди у киосков с пирожками и газетами, курили, пили пиво, бродили вдоль книжных развалов с отсутствующими лицами. Внизу на улице было еще более суетно и тесно от рядов бабушек, торгующих сигаретами, грузчиков, вытаскивающих из автомашин непонятного назначения ящики и тут же загружающих их в другие машины. Десятки удивительно похожих друг на друга мужчин — все, как один, маленького роста, большинство в пиджаках, грязных, прорванных на локтях и спинах, с лицами, прорезанными глубокими и частыми морщинами, с бородами или щетиной, синяками и ссадинами — озабоченно сновали между торговцами и покупателями, подбирая пустые бутылки, прося закурить, выклянчивая сто, пятьсот, тысячу рублей. Настреляв определенную сумму, приобретали бутылку самой дешевой водки, ядовитой даже с виду, и исчезали в шевелящейся, дышащей и пульсирующей темной глубине вокзала.
«Порционные мужички, — подумала Катя. — Кто это сказал? Толстой или Лесков? Действительно порционные. Маленькие все такие, на один раз. На порцию. Как их жизнь прижала! Ничего не могут, не умеют… Выперли с работы, другую не найти — ведь это ж надо ходить, с людьми говорить, себя показывать. Годков ведь им уже каждому под пятьдесят, а то и выше… Так до смерти и будут теперь — подай, поднеси, подержи. И пиджаки их эти — почему они все в пиджаках? Остатки свадебных костюмов, должно быть. Откуда же еще? — не покупали ведь специально… Несчастные люди. А почему, собственно, несчастные? Не хотят ведь работать — лишь один из тысячи берется торговать газетами или идет грузчиком в кооператив. А там, глядишь, можно и подняться потихоньку. А остальные? Только глаза залить, больше ничего им не нужно. Мозгов уже совсем не осталось. А все равно жалко».