Стали мы ждать. Я Ивашку учил пищали заряжать, а Федот вар в котле помешивал да огонек поддерживал. Пришел пан Мартьяш, мое имение оглядел и сказал:
— Ну, Данило, у тебя все уряжено хорошо, да и место тихое, для приступа неудобное. Только пушечку свою ты разверни: она у тебя на Капустный огород смотрит, а ты ее в Мишутин овраг наставь. Противник может пойти оврагом, чтобы незаметно подкрасться; но их не будет здесь много. Те же, кто огородом двинется, побиваемы будут с Соляной и с Житничной башен. А ты туда наискось не стреляй, толку не будет.
Потом воевода Алексей проходил: не сказал ничего, только головой кивнул и как будто, показалось мне, утер тайком слезы: наверное, жалел, что воинского чина людей не осталось, и такой немощный народ теперь воюет.
Ждали мы до вечера. Солнце зашло, вокруг города поляки и русские изменники вдруг затихли. Не слышно стало ни труб, ни криков. И поползли они тихо, как змеи, со всех сторон к городу. И троицкие люди затаились и в тишине ждали. А виднелись только турусы и щиты рубленые на колесах, и медленно приближались они к стенам, а длинные лестницы по земле волочились.
Вдруг грянул верховой наряд литовский с Красной горы, и тотчас вражеские рати поднялись и устремились к стенам, и начали приступ всеми силами и хитростями.
У меня-то сперва было тихо, по слову пана Мартьяша. А Капустным огородом двинулась большая рать казаков. Их били с башен крепко, но многие все же достигли стены и стали лестницы приставлять. А их через подошвенные бои кололи и стреляли, а сверху камнями сыпали и огнем жгли. Я туда смотрел, зазевался. Вдруг Ивашка кричит:
— Лезут, Данило, ох-те мне, лезут, лезут!
Гляжу: из Мишутина оврага вылезло поляков с полста; выскочили на дорогу и бегом к стенам, а лестницы уже на бегу воздымают.
Я Федоту:
— Федотушка, голубчик, скорее, кипяти говно!
А он:
— Уж тороплюсь, скоро, чай, закипит.
Я же у пушечки прицел поправил да сунул в запал фитиль. Она как грянет! А в стволе там пулек было набито, верно, полмешка. Полетели они, как пчелы, облаком, и сразу двух литвяков наземь повергли.
Тут я за рушницы схватился, выпустил оба заряда, а попал ли — не знаю: снизу с подошвенных боев много зелейного дыма пошло, мне глаза заело.
Ивашке велел пищали заряжать, сам с затинной тружусь: ее-то не в миг зарядишь. Тут снизу мне кричит инок Кирилл:
— Скидывай, Данило, вали их!
Вижу я, и впрямь уже лестница приставлена. Я в нее рогатиной уперся и отпихиваю; насилу вместе с Федотом повалили, да упустили рогатину. Потом вылили мы латинам на головы дерьма кипящего. А Кирилл внизу из подошвенных боев копьем их колет и из лука стреляет.
Осталось семеро врагов живых. Тут мне Ивашка пищаль подает. Я выстрелил, да так метко, сам удивился: точно в рожу поганую попал литвину, и шлем стальной не защитил его. Тут остальные четверо показали тыл и укрылись опять в овраге. Одну-то лестницу бросили, другую с собой уволокли.
Сделалась нам передышка. А кругом лютый бой кипит. И наши все разъярились и бьются, как львы, даром что недужные да голодные.
Совсем темно уже стало, только луна светит да огни полыхают от зажженных литовских щитов и турусов.
Литва покатила по углической дороге туры и наряд, хотели пробить ворота Конюшенные. А по ним наши стали стрелять с башен Соляной, Каличьей и Плотничной огненными ядрами, и их осадные хитрости подожгли. А когда враги мимо моего места проходили, то повернулись ко мне боком. Тут я по ним из пушечки снова выстрелил, и из пищалей добавил.
Появились новые литовские рати. А я вошел в раж удивительный, словно демон в меня вселился: никаких мыслей в голове не стало, только по стене метался от бойницы к бойнице, стрелял да копьем колол, лестницы отпихивал да лезущим на стену врагам скверные очи известью засыпал.
Не знаю, долго ли продолжалось все это, да и не помню ничего толком, все в разуме моем смешалось. Одно лишь помню, как пролетела меж зубцов стрела, и Ивашку моего насквозь проколола.
Тут я не сдержался, поплакал немного, но дела своего не оставил: велел Федоту всё из котла на латин вылить скорее и пищали мне заряжать. И бился снова.
Наконец отступились окаянные, побросали щиты и турусы и с позором побежали прочь. Наши же тотчас город отворили и малым числом вдогонку им кинулись; коих побили, а коих живыми взяли: три десятка нахватали пленных. Будет кому жернова вертеть.
Но это уж я пишу с чужих слов, сам не видал той вылазки. Как только поганые от города откатились, внезапно все силы меня оставили, и я тут же на стене забылся сном глубочайшим.