Потом пришла ночь. Нашелся телефон старого товарища по университету. Товарищ приехал, привез водку. Потом, уже под утро, ходили по городу, пели, стучали в чужие окна. Потом было забытье. Потом опять ночь. На следующее утро он снова не пошел на службу. Сказался больным. Дождавшись, когда откроют гастроном, купил несколько бутылок портвейна, пил, засыпал, снова пил… просыпался.
Потом в квартире появились какие-то люди. Девки. Они спали, ели, уходили, приходили, говорили о чем-то. Они не знали, где работает Зверев, а личное оружие и документы он спрятал надежно. Шкаф с формой летней и зимней заперт намертво. Сапоги на антресолях. Полная конспирация. Однажды он посмотрел на себя в зеркало, недобро усмехнулся, затем выставил свидетелей тоски и печали за дверь. К тому времени уже не хватало, впрочем, кое-каких вещей. Но жалеть о чем-то, тем более о вещах, — дело неблагодарное. Тем более что в день его возвращения к жизни кончилась зима. Он растворил окна и, пока выходил наружу липкий воздух беды и непонимания, собрал все грязное, нестираное, сложил в сумку. Другую набил стеклотарой, вышел вон. Дверь не запирал. Хотел снести белье в прачечную, бутылки сдать, но опустил все в первый же мусорный бак. К тому времени он уже был уволен со службы по статье 33 пункт Г. Сергачев забрал удостоверение и ствол, хлопнув дверью напоследок. Жизнь-нужно было начинать даже не с нуля, а с некоторой отрицательной величины. Зверев отмыл полы, прокипятил посуду, но все же было как-то нечисто. Как будто дурман сидел по углам и выползал время от времени. И тогда он устроил капитальный ремонт. А когда через месяц, вернувшись однажды после прогулки, огляделся, то как-то сразу успокоился. Похудевший, выбритый и спокойный до иронии, он явился в отдел. Люди тогда разбегались по кооперативам. Его взяли с охотой и испытательным сроком, что, впрочем, было излишним. С тех пор и жил вот так. Один. Старые знакомства оборвал, новых не заводил. И даже в день рождения никого не пригласил, сказал, что уезжает на весь вечер. Назвал липовый адрес.
…Он встал, открыл шкаф, снял с вешалки светлые, хорошо сшитые брюки. Складки, впрочем, были не совсем хороши. Пришлось достать утюг, марлю, гладильную доску, отгладить, дать отвисеться. Тем временем можно было выбрать рубашку…
Когда она еще не была его женой, то приезжала по вечерам той электричкой, что называют последней.
И все было, как и миллионы раз, во все времена, когда были электрички, а впрочем, даже и тогда, когда их еще не было. Когда проходили первые восторги, она вспоминала, что принесла с собой груши, или яблоки, или лук. Они ели груши, и яблоки, и лук, и часто все это вместе, не смущаясь. Жила она в пригороде — с садом, огородом и другим незначительным хозяйством. Потом они пили чай и смотрели друг на друга. Идиллия.
В те дни, когда она оставалась у него надолго, они уходили в город, уезжали на метро куда-нибудь без причины, возвращались поздно. Он всегда таскал с собой «Зенит», но на снимках она получалась неизменно жеманной, «сущей дурой», как говорила сама, и потому он ловил тайные мгновения естества, но эти фотографии ей никогда не показывал. Потом отбирал лучшие и увеличивал их. Таких набралось десятка два. Сейчас эти снимки лежали на полке в бельевом шкафу, в большом сером пакете. Облачившись наконец в брюки, он встал на стул, достал тот пакет. Извлекая на свет запечатленную радость, он развешивал фото на стенах большой комнаты, хотя липкая лента потом, отдираясь, должна была несколько испортить обои. Можно было подумать, что он решил это женское лицо оставить на стенах навечно, а так быть не могло. Да, теперь комната являла собой одно женское лицо.
Хотелось есть, тем более что стоило только руку протянуть — и получишь все… Но есть он не стал, а зашторил окно, включил торшер, сел в кресло. Выключил магнитофон, включил телевизор. Молчание ягнят закончилось. Транслировались клипы солидарности с убиенными артистами. Раздавались вопли и грозные вопросы к власти. К Звереву. Он вышел на балкон. Двор опустел. Иногда вопреки всякой логике и сложившемуся порядку вещей дворы пустеют во внеурочный час.
«Куда, петербургские жители, веселой толпою спешите вы?..» — пропел он вслух. Рядом достраивалось, и, видимо, спешно, новое девятиэтажное чудо. Перекатывался по рельсам кран, поводил хоботом. Хлопотали рабочие. «И то дело», — сказал Зверев, но тут к нему во входную дверь позвонили. Он оправил рубашку, вздохнул поглубже и открыл дверь.
— Поздравляем вас от имени восемнадцатого почтового отделения. Сразу три телеграммы, — сказал весёлый дядя и проглотил слюну, — распишитесь в получении. Двадцать часов тридцать минут. Благодарствуйте.