Ангел, бурно жестикулируя, втолковывает Пауку что-то очень важное и иногда мягко дотрагивается до его руки. На узком собачьем лице Паука — то недоверие, то эйфория. Ему кажется, что этот Ангел так же недоступен для него, как те, что танцуют на булавочной головке в воображении какого-нибудь схоластика.
Ангела, после того как он бросил Паука, видели в одном из пабов с каким-то странным бородатым длинноволосым очкариком, явно не из наших. Наглые сплетники утверждают, что Ангел обнимал этого мужика за плечи. Но вот он опять под боком у доктора, словно ничего не случилось.
Ангел Хартикайнен. Его настоящего имени я, наверное, никогда и не слышал. Тридцатилетний мужчина с лицом семнадцатилетнего херувима, с кудрявым золотистым облаком вокруг головы. И никаких залысин.
Это был удар ниже пояса. С того дня, когда я впервые увидел Ангела, я понял, что хочу его.
ДОКТОР СПАЙДЕРМЕН
Его золотая головка склоняется ко мне так, что я чувствую запах его туалетной воды. Аромат непривычный — пахнет лесом и металлом, это как-то особенно возбуждает.
Ангел рассказывает путаную историю, смысла которой я не улавливаю. Сообщив множество забавных подробностей, он наконец добирается до главного: его дядя однажды обнаружил в капкане детеныша не то росомахи, не то рыси, принес его домой и попытался выкормить, а тот — ха-ха — мочился в углы, потом они добились того, что он начал есть, но все равно оставался вялым, безразличным, утомленным, шерсть потускнела. Они вроде бы долго не могли понять, что же мучает зверя. И Ангел склоняет голову, словно ожидая, что я с участием отнесусь к этой идиотской истории.
— С каких это пор ты решил, мой ангел, что ветеринару интересно беседовать о больных животных? — спрашиваю я. Но Ангел не отступается.
— Понимаешь, он ведь не мог позвонить в Коркеасаари,[9] ведь диких зверей, кажется, запрещено держать дома… Они просто… думали… что же его мучает…
— Почему ты удивляешься, что они ничего не поняли? Ведь они даже не могли разобрать, росомаха это или рысь.
— Да нет, это я забыл, кого они поймали! Какого-то зверя, крупного зверя. И разве это имеет значение, если нужно было всего лишь понять, что же его мучает?
Я с размаху ставлю кружку на стол. Ангел так и будет говорить о дядиной росомахе весь вечер, если я не откликнусь на его вопросы.
— Не обязательно. Практически у каждого дикого животного заводится какой-нибудь внутренний паразит. Взрослый зверь его почти не замечает, а детеныша он может обессилить.
Глаза Ангела загораются, он придвигает свой стул поближе ко мне, словно я завел беседу о каком-то экзотическом и малоизвестном сексуальном извращении. Разговор о паразитах явно доставляет удовольствие этому человеку, думаю я с изумлением.
— Судя по всему, у него аскариды, — продолжаю я, заинтригованный тем, с какой поразительной жадностью он впитывает каждое мое слово. — Не исключены власоглав и анкилостома, хотя они встречаются реже. Это может быть и узкий глист, но в любом случае глист. Они есть у всех крупных хищников.
— Как же он попал к детенышу?
— От матери. Паразит, находящийся в пассивном состоянии, попадает к малышу через кровь, циркулирующую в плаценте, а потом гормональная активность пробуждает его. Иными словами, это заболевание нельзя предотвратить. Слабый детеныш не всегда с ним справляется, начинает быстро уставать, болеть, может даже подохнуть.
— А можно его вылечить?
— Я думаю, помочь дядиному зверю мы с тобой уже опоздали: либо он сам справился с болезнью, либо у твоего дяди появились новые рукавицы из меха росомахи — не очень-то качественные рукавицы.
Ангел медленно закрывает глаза, словно стараясь восстановить душевное равновесие.
— Если бы тебе пришлось бороться с глистами, что бы ты сделал?
— Прописал бы антигельминтик.
Губы Ангела вздрагивают, он вслух повторяет:
— АН…ТИ… гель… мин… тик., ан… ти… гель… мин…тик.
Он запоминает название. Не понимаю, зачем ему эти сведения, уж не хочет ли он спасти дядину росомаху? Я подливаю масла в огонь:
— Это отличное лекарство, оно годится для всех животных. Оно помогает и оленям, и домашнему скоту, и крупным хищникам.
В газах Ангела светится горячий интерес. Я улыбаюсь.
— Только, к сожалению, его не продают в аптеках.
Он заглатывает наживку, на которую я могу получить двойной улов, удовлетворив не только страсть, но и любопытство. Мне даже трудно сказать, какое из этих желаний сильнее.
АНГЕЛ
Мне удается вытянуть из Паука еще некоторые полезные сведения: действие антигельминтика продолжается две-три недели, гибель паразитов происходит безболезненно для зверя, его, слава богу, не рвет, он не блюет желчью, в которой кишат паразиты, а просто потихоньку выздоравливает. Паук вскользь замечает, что у него это лекарство всегда под рукой.
Я прикасаюсь к бедру доктора Спайдермена и вздыхаю. Томно гляжу на него, будто растворяясь в его взгляде. Говорю, что соскучился.
И лихорадочно подыскиваю повод заняться любовью у него в лаборатории, а не дома. В принципе это возможно: мы и раньше иной раз устраивались на пестром диване в его приемной. Память услужливо приходит на помощь: я уже знаю, за какую ниточку дернуть.
— Помнишь, как все было в первый раз?
Паукайнен кивает, и в глазах его появляется странное выражение.
— Скрипящий диван в приемной и повсюду собачья шерсть. Ты говорил, что уборщица придет только в воскресенье. И ты был в этом кричаще ярком галстуке, похожем на ошейник!
Я смеюсь куда громче, чем того заслуживает эта старая история.
— Я потом даже на следующей неделе все не мог отчистить эту собачью шерсть со своих трусов.
Паук сдержанно улыбается, но я вижу, что он тоже все помнит, очень хорошо помнит.
— Я что угодно дал бы за то, чтобы еще раз пережить то же самое. В точности то же самое, — говорю я и слегка облизываю губы, а потом стыдливо опускаю глаза в кружку.
ДОКТОР СПАЙДЕРМЕН
Прибегнув к легкому флирту, Ангел вынудил меня продемонстрировать ему мою приемную, как будто она была для него чем-то новым, невиданным и удивительным. Он проявляет нежное любопытство, ребячится, хочет все рассмотреть, все узнать, просит меня открыть каждую дверь и склоняется ко мне с поцелуем именно в тот стратегически важный момент, когда я собираюсь запереть шкаф с лекарствами.
АНГЕЛ
Крадучись ступая в темноте, я чувствую себя Бастером Китоном.[10] На мне боксерские трусы, купленные в Лондоне, — именно боксерские, потому что на них красуются морщинистые собачьи морды с нежными глазами, похожие на собачью физиономию того, кто сейчас спит глубоким сном, лежа ничком на старом диване. Собираясь идти в кафе Бонго, я вспомнил, как эти трусы нравились Пауку: всякий раз, когда я оставался в них, стянув с себя джинсы, он начинал смеяться тем напряженным и нервным, но по-своему сексуальным смехом, который стал его брендом.
Я чертыхаюсь, потому что не умею видеть в темноте, как Песси, не замечаю двери, ведущей из приемной в кабинет, и так больно ушибаюсь босой ногой о порог, что из глаз сыплются искры — передо мной словно вспыхивает стайка светящихся амеб. Шкаф с лекарствами вздымается в глубине комнаты как огромный белый распластавшийся по стене кит. Когда я открываю дверь, раздается страшный скрип — еще немного, и я бы наделал в штаны. Сердце хочет выскочить из груди, я замираю, как античная статуя. Только не проснись, дорогой мой Паук. Я знаю, где находится нужный препарат, ведь я все выспросил, задыхаясь от волнения, выяснил даже то, как расставлены лекарства: по алфавиту или по названию болезней.
Упаковка уже у меня в руках, но тут сзади вдруг раздается ГОЛОС:
— Туалет совсем в другой стороне.
Пульс у меня и так был на пределе, теперь скорость ударов становится просто бешеной. Не поворачиваясь к нему, я стараюсь спрятать лекарство в трусах. Чтобы оно не выскользнуло, мне приходится зажать картонную коробку с острыми углами между ног. Я оборачиваюсь и стараюсь вести себя как ни в чем не бывало.
10
Бастер Китон (1895–1966; наст, имя Джозеф Френсис Китон) — американский актер, один из наиболее одаренных комиков немого кино.