В скромной и неброско обставленной квартире, сидя на жестком, разболтанном деревянном стуле, великий и ужасный Просвещенный Ангелайя (в миру Канев Петр Васильевич), хозяин своего имени секты, сосредоточенно писал завтрашнюю проповедь. При этом он то и дело сверялся с толстыми томами по Зороастризму, Манихейству и дзен-буддизму. На носу у него ютились нелепые семидесятнические очки в толстой оправе, а за ними прятались рассудительные и весьма разумные глаза, те самые, что на проповедях блистали ослепительным светом истины и все пытались вылезти из орбит. Петр Васильевич педантично переписывал абзацы из книг, периодически сверяясь с развернутой схемой своей религии, чтобы случайно не допустить противоречия основных постулатов и не опозориться завтра перед паствой.
У Петра Васильевича-Ангелайи имелся крупный счет в обоих местных банках и в ряде банков далеко за границей, но об этом, естественно, никто кроме него не знал.
Вот так, неявная, но вместе с тем видная тому, кто хочет заметить (например, владельцу одиозного дневника), протекала ночная городская жизнь. Была она, как и прочие ночи, насыщенна какими-то своими событиями, шуршала тихо под окнами спавших в счастливом о ней неведении горожан, и, наконец, под утро замерла, сменившись сонным оцепенелым затишьем. Дождь за ночь перестал, но серые плотные массивы туч остались. И потому тонкая розовая линия рассвета была никому не видна. Начался новый день, пятница, и, собираясь на работу, проснувшиеся обыватели вздыхали расслабленно — скоро выходные. Они покидали двери своих квартир: железные, обитые черной кожей и картонные, открывающиеся внутрь и облицованные вагонкой, и решетчатые сетки, и из бронированного стального листа, отодвигали пахнущие застарелым жиром ширмы, чтобы пустить хоть чуть-чуть чуть свежего воздуха. Они выходили на улицы и вливались в серые и сонные потоки своих сограждан. Новый день набирал силу.
А после пятницы была суббота. Тогда и случилась историческая дискотека в Нижнегородском Дворце культуры, воспоминания о которой еще долго кочевали из уст в уста, оседая иногда на отпечатанных далеко отсюда газетных страницах.
Они стояли на краю заснеженной крыши. Он и она. И холодный ветер овевал их и заставлял бешено трепаться волосы. Они были в одних свитерах, а ноги в летних ботинках стояли в глубоком снегу, но это все не имело никакого значения, потому что они пришли сюда не любоваться видом.
Под ними было пять этажей пустоты — дурно пахнущего снега и мерзлой тьмы. Вроде бы, там были и люди, но они ничем не доказывали факт своего присутствия. Просто ледяная тьма и сильный запах фекалий.
Он и она держались за руки, как маленькие дети, хотя они давно перестали быть детьми, просто их страшило то, что они собирались сейчас совершить.
Над их головами сверкали зимние звезды. Она очень любила смотреть на звезды, а ему было приятно смотреть на нее. Но это было давно, и те звезды были теплыми летними угольками. Тогда небесные огни смотрели на бренную землю, как любящая мать на свое дитя, они вдохновляли поэтов, и даже люди практичные и приземленные при взгляде на них исполнялись некоего смутного ощущения спокойствия и защищенности. Но теперь была зима, и эти звезды над головой были жесткими и колючими, они могли лишь судить и позже беспристрастно вынести свой приговор.
Он посмотрел на нее, нежно и с затаенной тоской. Если бы можно было все изменить, если бы можно вернуться назад в тот дождливый июль. Если… но время уже ушло, их время скрылось, как последний ночной экспресс. Так бывает.
Оба стоящих на крыше не говорили ни слова. Все, что надо было, ими уже сказано, и теперь слова ни к чему. Они лишь смотрели друг на друга сухими блестящими глазами, и каждый думал о своем.
Потом они чуть заметно кивнули друг другу и, крепче сжав сцепленные руки, шагнули вниз в пустоту. Ледяной ветер принял их тела, обвил незримым колким саваном. Они падали молча, и лишь перед самой землей она не выдержала и издала короткий, исполненный запоздалой паникой, крик. А затем они с глухим стуком врезались в мерзлый асфальт. Он и она.
Падение с пятого этажа на каменную от мерзлоты землю оказалось для них фатальным, но еще пять минут два изломанных тела умирали, чувствуя, как их кровь отогревает зимнюю твердь и смешивается, как самое полное из объятий. Еще через три минуты, так и не расцепив стиснутых в последнем усилии рук, они скончались. Сначала он, а потом она.
Но любовь не умерла, нет. Любовь никогда не умрет!