Тихонов понял — это путь. Его путь, его дорога, по которой он будет идти вечно. Вечный путь под звездами. Осознание этого заставило его широко улыбнуться. Всегда шагать под звездами — что может быть лучше?
Широко раскинув руки, он зашагал прямо по белой полосе — белый путь в черном пути. Было тепло и где-то трещали кузнечики.
Так он и шел, пока следующий со стороны Ярославля автомобиль гудком не согнал его с дороги.
— Псих! — донеслось из окошка машины, а отверженный удивленно приостановился. Как же так, это же получается не только его путь.
Еще через четверть часа сердобольный водитель на старом «Уазике»-буханке подобрал его и довез до города, сначала морщась от вони, издаваемой ночным пассажиром, а потом уже от его рассуждений. Так что, довезя дурнопахнущего беглеца до ближайшего населенного пункта, он не поленился позвонить по соответствующему номеру, и утро Максим Тихонов встречал уже в теплой и сухой палате с горячим, вкусным завтраком и заботливым персоналом в окружной психиатрической больнице.
Он немало порадовал врачей своими рассказами о реалиях жизни в покинутом им городе, так что те единодушно премировали его повышенной пайкой и отдельной палатой. Больно уж интересно и подробно рассказывал, и даже сам завотделением, бывало, приходил к нему, и, выслушав очередную байку, по-дружески хлопал Тихонова по плечу, приговаривая:
— Ну ты, Максимка, даешь! Прям писатель!
На что отверженный, в которого больше никто не пробовал стрелять, глупо и безмятежно улыбался.
А в городе, в котором никто так и не узнал, что нашелся человек, сумевший его покинуть, люди продолжали мерзнуть и кое-где уже пустили на растопку собственную мебель. Зима крепчала.
9
Ночью Никита спал плохо. Ворочался с бока на бок, слушая мощный ровный храп Дивера, через который пробивалось вялое шуршание снега за окном. Звук этот не успокаивал, скорее пугал. Пустая квартира, еще одна, находившаяся сразу над комнатой Сергеева, поражала своей неубранностью и запустением. Клубки пыли собирались в углах, липли друг к другу, образовывая каких химерических многолапых чудовищ. Никита смотрел на них во все глаза, и иногда ему казалось, что эти пыльные твари вот-вот оживут, да поползут к нему. Он даже звук придумал, с каким они будут двигаться — тихое шуршание-шипение, вот как у снега.
Еще его пугал Евлампий Хоноров, что вот уже пятый час сидел, неподвижно привалившись к стене и уставившись в пространство черной, замызганной тряпкой, которая теперь заменяла ему глаза. Губы его шептали загадочные слова и иногда расходились в теплой сердечной улыбке, от которой, тем не менее, мороз драл по коже. Самое страшное, что Евлампий и вправду начинал что-то видеть, что-то реальное, и зрение это было в чем-то схожим с тем, что посещало иногда самого Никиту. Схожим и одновременно совершенно ему противоположным. Будь здесь Влад, умный взрослый Влад, который прочитал много книг, он возможно бы сказал, что у слепых иногда открывается подобное зрение, уже тогда, когда они лишатся своих реальных глаз. Что-то вроде внутреннего ока, которое видит куда больше, чем утраченное физическое зрение. Рассказал бы и об идущих из седой древности историй о тайных ритуалах, проводимых черными колдунами — те сами жертвовали своими глазами, дабы видеть только внутренним зрением.
Но Влада не было, а Никита был еще слишком мал, чтобы рассуждать. Поэтому он только чувствовал и боялся.
— Ты здесь, малыш? — ласково спросил Хоноров, и Никита весь сжался от страха, — я слышу, те не спишь.
Никита не отвечал.
— Это была большая земля, — продолжил тем временем слепец, — и она вся принадлежала ИМ. Они — хозяева. Понимаешь, меня.
— Нет, — тихо сказал Никита.
— Поймешь. Вырастешь и поймешь. Впрочем, ты не вырастешь, ты…
— Ну что еще? — очнулся от тяжелого сна Дивер, — Хоноров, ты опять бузишь?! Молчи, не смущай мальца!
Евлампий послушно замолк и стал руками выводить в ночной темноте замысловатые фигуры, исполненные, как ему казалось, высшего смысла.
В конце концов, Никита заснул, детский организм взял свое, погрузив Трифонова в полное путаных кошмаров сновидение. А потом ему приснился сон, который, впрочем, не был сном, а скорее смахивал на видение. Очередной, безумно яркий и достоверный. Никита даже застонал от навалившейся тоски. Снова бежать, крупная слеза выползла из уголка глаза спящего ребенка и капнула на матрас. Во сне же он не плакал.