На лице звероватого охранника отразилось почти потешное изумление, так похожее на недавнее выражение лица Стрыя, что Пиночет чуть не расхохотался в голос.
Засмеяться ему не дали. Схватив за шиворот неудачливых (хотя почему, «Паритет»-то горит, почти полыхает) поджигателей, тип в камуфляже поволок их сквозь огонь к выходу. Силы он был неимоверной, так что даже бывший ранее силачом Стрый не мог ничего с ним поделать.
А когда их выволокли из все сильнее разгорающегося здания на свежий воздух, Пиночет вдруг понял, что их ждет. И испуганно задергался, пытаясь вырваться из стальной хватки. Бесполезно.
Было очевидно, что охранник не будет сдавать их в милицию, как не будет вызывать пожарных. Ему, похоже, глубоко наплевать на сгорающий позади «Паритет». У этого невменяемого, видимо, есть свои, идущие в разрез с официальными планы.
И глядя на подергивающиеся, заостренные уши, на эти белоснежные зубы со слишком уж выступающими клыками, становилось понятно, что эти планы не простираются так уж далеко.
Пиночет начал кричать и кричал еще долго, а когда устал, его сменил Стрый. Впрочем, их так никто и не услышал.
«Паритет» горел ярко и дымно еще четыре часа. Когда наконец, кто-то сообразил вызвать пожарных (ежедневно набирающих теперь на колонке воды в пожарные баки своих машин), двухэтажный особняк выгорел дотла, и крыша его рухнула вниз, погребя под собой весь второй этаж. Павел Константинович Мартиков, бывший старший экономист этого заведения мог спать спокойно — все его грехи превратились в комья липкого черного пепла. На втором этаже, среди груды обгорелой древесины лежала почти не тронутая огнем картина, на которой закопченное море приобрело насыщенный черный цвет.
17
Ставлю даты в архаическом стиле — меня это забавляет. Нет, я не любитель всей этой средневековой мути, этой замшелой старины. Но иногда становится так невыносимо тоскливо, что так бы и сбежал куда-нибудь из этих жестоких времен.
Сегодня меня чуть не убили. Пишу эти строчки и содрогаюсь — это называется шоковое состояние. Может быть просто хотели ограбить? Нет, убить. Уж перед своим собственным дневником я могу быть полностью откровенным — этот тип в подворотне, он достал нож и почти ударил меня.
Странно, что я не сошел с ума. Мы живем в своем замкнутом мирке, у кого-то он шире, а у кого-то уже.
У кого-то это кокон, раковина. Это дом, это обитель тишины и покоя. Я не говорю, что эти хоромы должны быть материальными. По большей части мы носим их в себе. Что-то вроде улитки, которая несет на склизкой спине свой твердый домик. Идешь по улице, и черствые люди обходят тебя, волоча на себе свои собственные раковины. Им наплевать на тебя, а тебе на них.
И в этом можно найти успокоение, и даже счастье. Может быть, чувствуешь себя бессмертным?
Потом что-то случается. Что-то нестандартное, выбивающее из колеи.
Что-то плохое. Тебя сбивает машиной, твой близкий человек (ха, кто по-настоящему близок?) покидает сей мир, или вот, например, тебя подстерегает в подворотне невменяемый маньяк и пытается убить. Хрусь — твою раковину ломает, и ее острые осколки впиваются в мягкую плоть, и причиняют ей невыносимую боль. Мир, уютный маленький мир переворачивается вверх дном или вовсе исчезает, а тебе остается принимать все невзгоды своей тонкой кожей.
В данном случае голый розовый слизняк, прячущийся в раковине — это человеческое сознание, эта путаная масса желаний, комплексов и амбиций. Без брони она не может, и стоит раз или два проломить эту жесткую оболочку, как здравомыслие начинает давать течи и, в конце концов, идет ко дну. Острые неврозы, умопомешательство. На долгие-долгие дни!
Меня спасла машина, которая очень вовремя заехала в арку. И я, сбежав, еще почти час ходил по Школьной, боясь вернуться назад. В конце концов, совсем стемнело, и арка осветилась от ближайшего фонаря. Тогда я рискнул заглянуть в нее и нашел, что она совершенно пустая.
Мои канистры так никто и не взял — капелька удачи в этом океане страха. Вот только одна из них оказалась довольно сильно помята — не тот ли автомобиль проехался по ней.
Дома я ничего не сказал, списав задержку на слишком длинную очередь у водоколонки. Тогда я чувствовал себя еще очень ничего — основная тоска навалилась сегодняшней ночью.
Мне кажется… мое существование словно поделилось на две половины — до того, как на меня напали, и после.