- Ты мне это уже лет десять говоришь, - сердится Мещеряков. - У меня каучуковое сибирское сердце. Лет на восемьдесят хватит. А дальше уж и не интересно. Все-таки свиньи мы, что не съездили к Верочке, - говорит он будто бы без всякой связи.
- Она в Сочи. Звонила мне, что улетает послезавтра в Сочи, усмехнулась Инга. - Вдова, словом, не теряет время.
После этого разговора Мещеряков уже не вспоминал о Верочке. Но однажды, опять же глубокой осенью, проходя по Суворовскому бульвару, вдруг услышал:
- Дима, здравствуй.
Мало осталось на земле людей, которые могут так окликнуть Мещерякова, но он все-таки оглянулся и увидел Верочку. Она вышла, должно быть, из универсама с сумками.
- Ну что ты на меня так смотришь? Не узнал? Я старенькая?
- Не сказал бы, - пожал плечами Мещеряков.
Перед ним стояла, чуть покачиваясь на высоких каблуках, великолепная женщина в светлых, взбитых на лбу волосах, в цветастой шляпе, чуть сдвинутой на затылок.
- А у меня в сумке филе трески. Дукс всегда говорил, что Димка любит треску больше, чем женщин. Правда?
- Не знаю. Давно уже не пробовал треску. Она куда-то исчезла. Говорят, ее всю выловили...
- А я вот сейчас ее поймала. Сразу три килограмма. Поедем ко мне. Садись. У меня вон "Москвич". Надеюсь, поместишься? О, какой ты громадный! Я давно не видела тебя. Даже забыла, какой ты. Не туда. Садись со мной рядом. Кстати, ты ведь не был у нас на новой квартире...
Вера Тимофеевна заботливо, как маленького, усадила огромного Мещерякова не переднее сиденье. И, захлопнув дверцу, села за баранку.
- Дукс так и не успел устроить новоселье, - говорила она, переключив на третью скорость и отдавшись движению. - А как он мечтал собрать всех-всех на новой квартире. Вот это был действительно старинный по духу сибиряк.
- Да, сибиряк, - улыбнулся Мещеряков. - Все мы в свое время убежали из Сибири. Погнались после войны за белым батоном. Ведь тогда батоны белые были чуть ли не в одной Москве. А сейчас, вот недавно под Сургутом я вошел в тайгу. Только наступил на будто лакированный брусничный листок, едва не заплакал. Дурак, мол, дурак. Вот, мол, где надо было жить. Или уж кончать жизнь. Белый батон того не стоил...
- "Да при чем тут белый батон? - возразила Вера Тимофеевна. - Ты сам на себя наговариваешь. А о Сибири он тоже тосковал.
Мещеряков молчал, но ему было приятно все, что говорила Верочка о своем покойном муже. Эти слова как бы по-особому сближали Мещерякова с ней, как бы опровергали то, что они с Ингой подумали на кладбище о ее холодности.
- Дукс просто за уши тянул меня к свету, - говорила она. - И сейчас мне, знаешь, дорого все, что хоть отдаленно напоминает о нем. Ты не представляешь, как я рада, что встретила тебя. Это такой презент судьбы, как любил говорить Дукс.
- И вроде приключение? - озорно блеснул глазами Мещеряков.
- Ну, что же, - так же улыбнулась и Вера Тимофеевна. - Должны же быть незапланированные приключения и у не очень молодых людей.
- Все это хорошо, - мгновение спустя посерьезнел Мещеряков, - но как-то неловко, что Инга...
- И Инге твоей я сейчас же из дома позвоню. Скажу, что взяла в плен ее мужа. И муж еще вполне исправный. В прекрасном состоянии. Пусть Инга едет, выручает мужа. Мужьями по теперешним временам не бросаются.
Вера Тимофеевна крутила баранку и смеялась, обнажая ровные белые зубы. И от нее исходил неназойливый, нежный запах духов, чем-то напоминавший Мещерякову детство, даже, может быть, бабушкин садик в Иркутске на Иерусалимской горе и сухие травы, что оставляла бабушка на зиму, заткнув огромные пучки за киоты икон.
4
Очень красивые, удобные для жилья дома появились недавно на юго-западе Москвы. И вот у одного из таких домов остановила свой "Москвич" Вера Тимофеевна.
Поднялись в почти бесшумном лифте на восьмой этаж. Вошли в уютную, как будто очень просторную, хотя и небольшую квартиру, обставленную со вкусом.
- Тут каждый пустячок сделан руками Дукса, - говорила Вера Тимофеевна.
Мещеряков неожиданно вспомнил его бледные руки с длинными пальцами, уже навеки сложенные на груди. Но не ощутил скорби, будто в этих вещах, в люстре, сварганенной Дуксом из кровельного железа "под старину", продолжается живой Дукс.
Вера Тимофеевна, как обещала, тотчас же позвонила Инге, но теща Мещерякова Тереза Бенедиктовна ответила, что Инга уехала на дачу навестить внуков и вернется поздно.
- Надо же. Уже Инга - бабушка. Трудно привыкнуть к этому, - сказала Вера Тимофеевна. - Я помню Ингу девочкой в Минске. Правда, она немного старше меня. Минуточку, я переоденусь...
Она переоделась во что-то пестрое просторное в виде накидки, надела серый фартук в петухах и принялась разделывать филе трески.
- Я тоже ее люблю. А ты как любишь - жареную или вареную?
- Вареную, - кивнул Мещеряков. - Если не возражаешь, я быстренько покажу, как я ее сам делаю. Надо лук, морковку, несколько картошек и постное масло. И больше ничего не надо. Ну, конечно, соль. И хорошо бы перец...
Мещеряков быстро стал промывать и нарезать треску.
- А ты все летаешь? Как ни позвоню Инге, спрошу, где ты, - всегда в полете.
- Смешно, работаю на железной дороге, а езжу в последнее время мало. Больше летаю. И, кажется, уже из последних сил.
- Ну уж из последних. Сил тебе, слава богу, хватит. "Мы сибиряки, двужильные", - любил хвастать Дукс. И если б не эта комуха, как он ругал свою страшную болезнь, ему бы в самом деле износу не было. Он тоже любил летать. И надо было...
- А как же - на таком гигантском протяжении идут сейчас наши дела, оживился Мещеряков. - И это счастье - летать, ездить, ходить. Я недавно смотрел телевизор, и мне понравилось, как сказал один писатель. Я даже записал. "В нашей стране, - он сказал, - люди рождаются и умирают, не представляя страны, в которой они родились и прожили целую жизнь. То есть не представляют всего ее размаха и разнообразия". И на всем протяжении идет строительство. И, к сожалению, не всегда хорошо идет. Не всегда нормально. На огромном пространстве вдруг сводят ценнейшие кедровые леса, потом выясняется, что их можно было и не сводить. И не надо было сводить. Заливают вдруг прекрасную пахотную землю. И как будто никто не виноват. Или взять наш Байкал...
- Ты, Дима, уж очень мрачно смотришь, - перебила его с улыбкой Вера Тимофеевна. - Это, конечно, бывает так: человек вдруг помрачнеет сам и все начнет представляться ему в мрачном свете. Раньше ты был веселее. Не такой нервный...
- Может быть, - согласился Мещеряков.
- Ну, ладно, бог с ними, с писателями. Кажется, у нас все готово. Вера Тимофеевна проткнула треску и картошку длинной охотничьей вилкой с копытцем козленка, насаженным на черенок. - Ты что, Дима, будешь пить? Что ты пьешь обычно?
- Обычно ничего, - наконец улыбнулся и он.