Мир без нее стал крошечным и холодным. Даже храм богини был полон римлян. Они разворовывали его богатства, хотя, похоже, сочли опрометчивым пытаться насиловать жриц.
Диона хотела бы уединиться в просторной комнате без окон и отдаться скорби. Но скорбеть было не время; Октавиан, обозленный, одураченный, мог распалиться жаждой мести; обратить ее на Мать Исиду, раз Клеопатра стала недосягаемой для него — ведь царица была Исидою на земле.
Она с трудом встала. Исида не должна быть поругана. Даже римляне Октавиана обязаны это понять.
Цель и Долг — вот что заставило ее подняться и действовать, хотя разумнее было искать средство, как побыстрей умереть. Египет погиб. Roma Dea пожрала его.
Что-то темное пыталось внушить ей эти мысли, сломить ее дух, но Диона стряхнула с себя силы мрака. Они хотят, чтобы Египет был повержен в прах, но так ли в действительности обстоит дело? Диона остановилась и встретилась взглядом с глазами богини в святилище. Мать Исида улыбалась вечной, бессмертной улыбкой. Диона не чувствовала ни пустоты за спиной, ни единого признака поражения. Живой образ ушел в мир теней. Но ее дух, ее сущность были сильны, как всегда.
Даже Roma Dea — часть ее. Мать Исида была всем сущим: землею и морем, солнцем и небом. Она утешала последних своих детей, здесь, в святилище, оскверненном следами ног римлян; крепкие руки, теплая, живая грудь, сила взглянуть в лицо неизбежности…
Диона возвысила голос.
— Эй, вы, там, кто-нибудь! Центурион! Иди-ка сюда.
На зов пришел мужчина, должно быть, позабавленный тем, что его требует к себе такая маленькая, хрупкая египтянка. Пусть себе улыбается, если ему так хочется. У нее есть к нему дело, и только это сейчас важно.
— Центурион, очень хорошо, что твои люди приказали брать каждую монету и каждую крупицу золота, чтобы набить мешки Октавиана. Но, пожалуйста, не забудь: они должны оставить кое-что и нам, чтобы мы могли кормить наших жриц. И пусть приберут за собой, прежде чем уйти отсюда.
Центурион заморгал. Он был классическим образчиком римлянина: обветренный непогодой, с проседью, крепкий, мощный, практичный до мозга костей — и без чепухи в голове. Но у него была мать, и он помнил ее повелительный тон.
— Госпожа, — пробасил он голосом, огрубевшим от рыка на сотнях полей брани. — Госпожа, мы поняли. Извини, госпожа.
— От твоих извинений толку мало, — ядовито сказала Диона. — Помоги нам убрать здесь, посмотри, что вы натворили. Настоящий погром! А грязи-то натащили — весь пол загажен. Это — храм, а не хлев.
— Слушаюсь, госпожа, — ответил центурион, уже окончательно прирученный, и с рыком, который разорвал бы в клочья любые нормальные голосовые связки, заорал:
— Флакк! Бубо! Виридиан! Быстро сюда! Что вы там копаетесь? Все убрать, быстро!
На разгром, учиненный римлянами, потребовался ровно час. На то, чтобы уничтожить его последствия, ушел остаток дня и вся ночь. Легионеры трудились не покладая рук. Центурион, которого звали Фламинием, оказался вполне сообразительным и расторопным, когда ему объяснили, что от него требуется. Ему и на самом деле частенько приходилось исполнять волю женщин. Дома у него остались жена и полдюжины дочерей, а еще — пара сыновей, достаточно взрослых, чтобы вступить в легионы. Ему нравилось египетское пиво, и он не имел ничего против египетской кухни, хотя, по его мнению, было бы лучше, если бы в блюда добавляли поменьше чеснока.
Когда он ушел, прихватив с собой своих головорезов, храм был вычищен до блеска, хотя и почти опустошен. Диона наконец позволила Гебе уговорить себя отдохнуть. Она пошла в комнату, когда-то поразившую ее своей необъятностью — тогда она впервые оказалась в ней. Теперь же комната казалась маленькой и отрезанной от всего мира. Горели светильники, на столике возле ложа был накрыт ужин.
Она взяла финик, но отложила и поставила на стол чашу разбавленного вина.
— Тимолеон, — сказала она спокойно, без крика, без слез. — О, мой Тимолеон.
В углу блеснул огонек, послышался звук, похожий на шорох крыльев или приглушенный смех. Она вскочила на ноги.
Это была всего лишь кошка — старая кошка-богиня, которая когда-то увязалась за ней в Тарсе. Теперь уже слепая, но достаточно чуткая, она подошла к своей хозяйке и, когда та бессильно опустилась на стул, ловко забралась ей на колени. Диона погладила кошку, почесала под подбородком — шерстка была все такой же гладкой и мягкой, как самый лучший шелк, даже после стольких лет. Кошка нежилась у нее на коленях, и Диона скорее почувствовала, чем услышала, как та тихо, довольно мурлычет.