Будто в ответ на его призыв проскрежетала дверная задвижка и в лачугу ввалились двое. Один — долговязый, как веха, в рваной майке на изувеченном теле — держал горящий факел. Чадящий дым вытеснил из лачуги тошнотворные запахи.
Второй, Хлыст, — вроде бы так обращался к нему Оса, — поставил перед Адэром глиняную плошку:
— Жри.
Адэр уставился в черепок; на поверхности мутной жижи проблёскивал, как молния, оранжевый огонь факела.
— Лакай. Знаешь, как собачонка лакает? — Хлыст почавкал.
— Я не собачонка, — сказал Адэр и, забыв о головокружении, тошноте и затёкшем теле, поднялся на ноги.
Он был на голову выше мужиков, намного шире в плечах, да и сытая жизнь обеспечила ему превосходство над голодранцами.
Хлыст сделал шаг назад:
— Ты куда это пятки намылил? — Вытащил из-за пояса кнут и указал в дальний угол лачуги. — Давай-ка туда.
Щёлкая кручёной верёвкой перед лицом Адэра, заставил его попятиться и вжаться в стену, покрытую крошечными каплями влаги:
— На колени!
— Я ни перед кем не встаю на колени.
— Слышь, Жердяй, какие мы гордые, — обратился Хлыст к приятелю и, перехватив кнут, со всей силой вонзил конец рукоятки Адэру в солнечное сплетение.
Задохнувшись, он сложился пополам и от удара в спину рухнул на колени. Не успел опомниться, как сзади прогремела цепь, запястья стянуло холодное железо. Сквозь гул в ушах пробился щелчок карабина. Руки с хрустом в плечах вздёрнулись, вынуждая упереться лбом в землю. В глазах потемнело.
— То, что ты важная птица, за версту видно, — словно из глубокого колодца донёсся голос Хлыста. — Но мы и тебя обломаем.
— Ты ещё пожалеешь, — просипел Адэр.
Хлыст ладонью похлопал его по загривку:
— Уже жалею. А сапоги у тебя будь здоров. Хороши сапоги. Слышь, Жердяй! Сапоги, говорю, что надо. Чур, мои.
— А девка, чур, моя, — откликнулся долговязый бандит.
Хлыст вернулся к Малике, ботинком придвинул к ней плошку:
— Лакай. — Толкнул носком Малику в живот. — Оглохла? Жердяй! Посвети.
Приподнимая факел над головой, Жердяй присел на корточки:
— А ей, похоже, хана. — Пощупал девичью ногу. — Отхарим, пока тёплая?
— Спрошу у старшого, — откликнулся Хлыст.
— Остынет, жалко.
Адэр дёрнулся, завалился вбок. Плечи и спину пронзила боль, удлиняя и скручивая связки. Подтянул к себе локти — откуда только силы взялись, — шаркнул по земле сапогами. Встал на колени и с трудом выдохнул.
Он не видел, как исчез Хлыст. Не видел лица Малики — плебейку загораживал сидящий на корточках Жердяй. Адэр смотрел на грязную пятерню, елозящую по девичьей ноге.
Не заметил, как появились Хлыст и Оса. Только скрип дужки вынудил бросить взгляд на бадью в чьих-то руках. Сейчас бы молить о пощаде, посулить весь мир в обмен на свободу, но Адэр смотрел, как мелко дрожат короткие мясистые пальцы, сжимая девичье колено.
Нет… он не мог этого видеть. От дыма факела слезились глаза, по стенам прыгали тени, искажая действительность. И мешало мерзкое чувство, будто лапают его, а не Малику. И дрожат не эти уродливые пальцы, а трясётся всё его естество, противясь пошлым прикосновениям. Сквозь вату в ушах пробивался разговор. Послушать бы, о чём говорят, но в голове захлёбывался внутренний голос: «Только не здесь. Пожалуйста, насилуйте не здесь».
Кто-то выплеснул на Малику воду. От её кашля прорезался слух.
— Отдай её мне, — гнусавил Жердяй. — Всё равно ведь подохнет.
Оса почесал впалый живот:
— Угомонись.
— К Хлысту Ташка прибегает, а я гуся вручную гну, — продолжил Жердяй. — Надоело.
— Да цыть ты! — прикрикнул Оса и склонился над Маликой. — Ну что? Оклемалась? Ты помирать погодь. Скажут — помрёшь, а сама не вздумай.
Выхватил у Жердяя факел и вышел из лачуги.
Жердяй кинулся за ним:
— Оса! Давай её вместе… я ведь не против.
На фоне дверного проёма мелькнул силуэт Хлыста, шкрябнула задвижка.
— Малика…
В ответ хриплое дыхание.
— Что они с тобой сделали? Малика…
— Ничего.
Адэр переступил с колена на колено. Попытался выпрямить спину, руки свело судорогой.
— Малика! Что это стучит?
— Зубы.
— Какие зубы?
— Мои зубы.
Кто-то, непомерно храбрый, рассмеялся бы, решив, что девушка пошутила. Но Адэр не был бесшабашным смельчаком. Он тянулся и бился в клейкой паутине страха и не мог вырваться.
— Малика… Тебе страшно?
— Очень.
— Не бойся, Малика. — Адэр судорожно глотнул. — Не надо бояться.
— Мне холодно.
— Передвинься на сухое.
— Не могу. У меня вывихнуты плечи.
Адэр представил, какая это, должно быть, адская боль. И то, что сейчас испытывает он, сильный мужчина, ничто по сравнению с муками девушки.
— Продержись до утра. Хорошо?
— Что будет утром?
— Нас отпустят.
«Нас отпустят, — твердил он, склоняя голову к земле. — Нас обязательно отпустят».
Утром никто не пришёл. Не чувствуя рук и спины, зато ощущая невыносимый холод, Адэр переступал с колена на колено и смотрел на Малику. Она лежала в той же позе, что и ночью. Вокруг закрытых глаз проступила синева, обескровленные губы крепко сжаты, некогда смуглое лицо приобрело землистый цвет. И лишь маленькие капли пота на лбу и висках дарили надежду, что девушка жива.
— Малика, — тихонько позвал Адэр. — Ты спишь?
— Нет.
— Плечи болят?
— Нет.
— Нельзя всё время лежать. Надо хоть немного двигаться.
— Я берегу силы, — произнесла Малика. — Для побега.
О каком побеге она мечтает? Тело раздулось и задеревенело. При малейшем движении казалось, что внутренний огонь сжигает мышцы и обугливает кости. Ступни и кисти замёрзли настолько, что ударь по ним, и они раскрошатся на тысячи льдинок.
— Малика, я скажу им, что я правитель. И нас отпустят.
— Вы настолько наивны?
Адэр уронил голову на грудь. Нет, он не наивный. Ночь, пронизанная болью и кошмарами, измучила его. Она высосала надежду на спасение, и освободившееся в рассудке место надо было срочно чем-то заполнить — будь то утопия или самообман, — лишь бы животный страх перед неизвестностью не поглотил разум целиком.
Адэр закрыл глаза. За стенами сварливо щебечут птицы. Чуть дальше, за горным кряжем, задиристый ветер гонит по пустоши песок. Где-то тёплое небо трётся о крыши домов. А где-то игривое солнце плещется в лужах на асфальте. Там, за бандитским лагерем, бурлит необычайное по силе и размаху счастье, о существовании которого никто не догадывается. Он сам до вчерашнего дня не догадывался, какое это блаженство — стоять над обрывом и слушать ворчание моря. Или сидеть в тесном кресле и смотреть на спящий сад. Адэр бредил глотком хрустальной воды и запахом чистого тела. Грезил о шелесте листвы над головой и шорохе травы под ногами. Он изнывал по мизерным радостям, которых не замечал ранее, и не знал, что из них складывается счастье.
Свет в дырах крыши с каждой минутой становился ярче. Спёртый воздух быстро нагревался, будто лачуга была накрыта железом. По лицу струился пот, капал с кончика носа и подбородка в тёмную кляксу на полу. Пятно приобретало чёрный с красноватым отливом цвет.
Адэр облизнул пересохшие губы. Неужели он так и умрёт — на коленях, — глядя на чужую кровь?