— Мама, твой касатик вернулся.
Адэр вышел на дорогу. Шумел лес. В вышине жалобно кричала птица. Пахло свежевскопанной кладбищенской землёй.
— Её жалко, а его ещё жальче, — прозвучал голос Разаны. — Он ведь ни в чём не виноват. А жизнь ишь как повернулась.
Адэр посмотрел вокруг и не поверил глазам. Вдалеке паслись кони.
— Ваши?
— Нашего посёлка, — ответила Разана.
— Это не рабочие лошади.
— Рабочие лошади пасутся отдельно.
— Я могу покататься?
— Можете, но они не осёдланы.
— Неважно.
Адэр вложил щенка Разане в руки и побежал через луг.
Ветер хлестал лицо, волосы путались, как и мысли. Слившись с резвым жеребцом, Адэр летел, словно истосковавшаяся по воле птица. Впереди из высокой травы испуганно вспархивали куропатки, за спиной клубилась цветочная пыль. Конь радостно всхрапывал, чувствуя опытного всадника.
Адэр легко спрыгнул на землю и прижался лбом к лошадиной шее.
Из травы поднялся рослый пожилой человек в косоворотке и соломенной шляпе с широкими полями:
— Всегда говорил, что хорошему ездоку седло — помеха.
— А резвому коню — удила, — сказал Адэр и хлопнул ладонью жеребца по крупу.
— Тиваз, старейшина Зелейнограда, — представился незнакомец.
— Яр.
— Каким ветром к нам: попутным али заблудшим?
— Удачным, — ответил Адэр и пошёл через луг.
Засунув руки в карманы просторных штанов, Тиваз шагал рядом. Поля шляпы скрывали лицо, лишь колыхалась травинка, зажатая между зубами.
— Ты не шибко разговорчивый, — произнёс старейшина.
— Валиан тебе всё рассказал — зачем повторяться?
— И дюже догадливый. Надолго к нам?
— Как будете привечать.
— Гостям-то мы рады. — Тиваз выплюнул травинку и сдвинул шляпу на затылок. — Да гости до нас не шибко охочи.
— Чего ж так?
Старейшина поддел босой ногой пышные головки одуванчиков. Белые пушинки, подхваченные ветром, взмыли к небу.
— Ужель не знаешь? Отделили наши земли от Грасс-Дэмора, что натянули колючую проволоку.
— От Порубежья.
— Порубежье у тех, кто развалил страну, а у нас Грасс-Дэмор.
— Почему Моган так с вами поступил?
Тиваз преградил Адэру путь, прищурил зелёные глаза:
— А ты погостюй у нас — авось разберёшься. Я вот двадцать лет понять не могу. Может, со стороны виднее?
Адэр оглянулся на коней и побежал к Мебо и Разане, поддевая сапогами головки одуванчиков.
~ 20 ~
Хлыст лежал на примитивном приспособлении для сна, которое и койкой назвать тяжело, и нарами не назовёшь: накрытый двумя досками металлический каркас, сверху тонкий тюфяк с въевшимися пятнами мочи и испражнений. Хлыста не коробила вонь, как не коробил ни запах блевоты, исходивший от плоской подушки, ни смрад помойного ведра в шаге от ложа. Ему не мешал надрывный кашель за стеной — непрекращающийся, до рвоты. Хлыста не злило, что в отверстие под низким потолком даже муха не залетит, не то что ветер: мелкие ячейки решётки были забиты мохнатой белой пылью. Не раздражала лампочка над железной дверью — она горела круглые сутки, и утро начиналось не с рассвета, а со скрипа тележки для развоза баланды. Его не угнетали землисто-серые стены, испещрённые надписями: не жалея ногтей, братки вели счёт времени либо царапали послания тем, кто забрал у них свободу.
Хлыст был знаком с больничными «хоромами», где проводили последние часы изуродованные в каменоломне искупленцы. Ему приходилось выносить оттуда трупы. Но с тех пор как к Хлысту вернулось сознание, камнедробилка ни разу не загрохотала. Что-то гремело, но непривычно глухо, будто шум шёл из-под земли. И в воздухе плавала не каменная пыль, а белый порошок. И во рту ощущался странный привкус.
Хлыст перевернулся на живот. Между стеной и койкой узкий проход. Идти можно только боком: шаг влево до ведра, три шага вправо до двери. На полу кружка; воду покрывала седая, как пепел, плёнка.
Хлыст уже несколько дней не ел и почти не пил. Он столько раз боролся со смертью, что лютая жажда жизни иссушила его изнутри. Он устал цепляться за жизнь. Сдохнет он сегодня или через неделю, загнётся в муках или уснёт вечным сном в глухой степи, скинут его труп в общую могилу или бросят на съедение шакалам — ему всё равно. В голове чисто и пусто, тело лёгкое, воздушное. Перед правым глазом клубился туман, левый и вовсе не видел.
Шкрябнула задвижка, сизый полумрак коридора всосал дверную плиту. Хлыст не шевельнулся. В лазаретах никого насильно не кормят, излишне шумных и буйных санитары заталкивают в петлю, лекари приходят, чтобы констатировать смерть. Значит, его поведут на работу.