Аймик снова на ногах, но сын уже рядом и вновь заслоняет собой деда. Лицо бесстрастно, глаза пусты, а в поднимающейся руке – каменный клинок.
(Прорезало воспоминание: подобное уже было. Там, во время схваток с шестиногими. Горец. Над ним занесли копье, и Аймик подумал: «Все!», – ан нет. Нырок под занесенную руку, кувырок через левое плечо – и через мгновение у шестиногого стрела под лопаткой…)
Сам Аймик такого не проделывал ни разу, но тут… выбора нет. Рука с клинком уже опускалась, когда он нырнул под нее и, не выпуская лук… (Только бы не сломать стрелу!)
…попытался проделать такой же кувырок, как тот горец.
…Ох! Такие упражнения хороши для молодых, а в его возрасте, да еще впервые в жизни… Но, Великие Духи, все же получилось. Не так ловко: он не на ногах – на коленях, и левое запястье нестерпимо ноет, – но получилось… Главное – стрела уцелела.
К счастью, Дангор тоже не удержался на ногах, и нужно успеть, пока тот не поднялся, а враг – вот он, впереди, ничем не защищен…
Глаза Дада совершенно круглые, светящиеся. Черты его лица словно расплываются и становятся похожими на птичьи.
(Голова филина на человеческом теле!) …Нет, все же это человеческие губы шепчут, шепчут, шепчут… Лук Древних становится неимоверно тяжелым, его не поднять. Он нагревается, он уже обжигает ладонь… (Великие Духи, неужели даже дар Инельги бессилен перед этим…)
И вдруг словно въявь услышал: «Это не мой дар, и даже не отцовский. Это – Дар Неведомых…» Как он мог забыть? То, что раскрыло скалу…
СЛОВО СВЕТА!
И лук снова ему подвластен. Он уже не обжигает, хотя и светится словно раскаленный уголь. Стрела ослепительно вспыхнула, тетива запела, как ни одна другая тетива, – нежно и тонко, почти человеческим голосом. И не только стрела, превратившаяся в молнию, – он сам сорвался с тетивы, чтобы пробить насквозь сердце Черного Колдуна.
И разорвав это черное сердце и мгновенно вернувшись назад, Аймик всем своим существом ощутил, как содрогнулись скалы. С грохотом раскололся надвое и рухнул Черный алтарь – Око Тьмы, — а кровавый Знак потонул в его поверхности. Послышался (или почудился?) злобный и жалобный вой бесчисленного множества Хозяев этого страшного места, отлетающих неведомо куда.
Дангор, уже стоящий на ногах, недоуменно смотрит на каменный нож, изумленно оглядывается вокруг. Нож выпадает из его руки и вдребезги разбивается о каменный пол. ОТЕЦ!
И Дангор бросился к Аймику, который и сам в полном недоумении разглядывал свою пустую ладонь, только что сжимавшую тело Дивного лука.
Они вдвоем спешат к жертвеннику:
– Мада!
(Великие духи!Да она совсем усохла, почернела даже. Что сотворил с ней этот…)
Но она видит и слышит, и неживые губы пытаются улыбнуться и шепчут:
– Ты все же пришел…
7
Они возвращались в тихой, теплой ночи, словно очнувшейся после тяжелой болезни. В ясном небе перемигивались звезды. По дну ущелья струился ручеек, который можно было перейти вброд без всякой опаски. Аймик заметил мимоходом, что там, где упали сраженные волки, нет ничего, кроме двух стрел и костяного кинжала, но даже не удивился этому. Взобравшись на противоположный склон, он в последний раз оглянулся на Дадово капище. Ничего пугающего – обыкновенная скала с расселиной, сквозь которую проглядывает двойная звезда.
Возвращались молча. Аймик на руках нес безжизненное тело Мады, завернутое в его плащ, и поражался его невесомости. Силы ее оставили сразу, и только по слабому дыханию можно было понять, что она еще жива. За спиной Аймика болтался почти пустой колчан с одной-единственной стрелой, извлеченной из груди поверженного Дада. Лук Ламона и оставшиеся стрелы нес Касс. Левой рукой он опирался на свое копье, правой поддерживал Дангора. И странно – сын Аймика, хоть и был крупнее и старше своего спутника, выглядел рядом с ним мальчишкой, покорно опирающимся на плечо взрослого мужчины.
Перед глазами Аймика все еще стояло искаженное гримасой злобы и предсмертной боли лицо Черного Колдуна, его застывшие пальцы, скрюченные, словно когти. Вид его был так страшен, что Аймик на мгновение заколебался, прежде чем взяться за древко стрелы. А когда ее выдернул, показалось, что Дад… не совсем мертв.
До жилища они добрались только на рассвете, и Аймик подивился птичьей разноголосице в столь неурочное время года. Устроили Маду как можно удобнее, укутали шкурами – и началась обычная суета: свежей воды да хвороста принести, разжечь очаг, пищу приготовить, целебный отвар заварить… После всего пережитого эта обычная человеческая работа всем троим была в радость. Особенно Дангору, который был воистину счастлив. А как же? Отец подоспел вовремя, спас и его и мать. Все что было, ушло, как кошмарный сон, и теперь они, конечно же, будут счастливы – все трое. Должно быть, и Касс был в этом уверен: после того, что произошло у скалы Вестник в его глазах перестал быть просто человеком, превратился в могучего Духа, которому доступно все…
Но Аймик, посматривая на лежанку, на неподвижное лицо… не лицо даже – обтянутый кожей череп, – думал иначе.
Хуже всего дело обстояло с едой: в жилище – ни кусочка гриба, ни обглоданной косточки, а в брошенном здесь же заплечнике Аймика – заплесневелое месиво. Что ж, для начала придется обойтись этим, а потом они позаботятся и о свежатине. Зато для отвара нашлись подходящие травы. В замшевых мешочках, защищенных курткой и двойным слоем кожи, они ничуть не пострадали.
Мада пошевелилась, дрогнули веки, и отец, и сын, и Касс – все трое бросились к ней. Слабо улыбаясь, Мада смотрела на них, не в силах ни говорить, ни шевелиться. На этом иссохшем, измученном лице жили только глаза – большие, черные, почти прежние. И в них светилось счастье. И вопрос.
– Кто… это? – еле слышно прошептала она.
– Касс. Бесстрашный охотник из Рода Бизона. Если бы не он, я бы до вас не дошел.
И бесстрашный охотник от такой похвалы Вестника под благодарным взглядом Мады зарделся и совсем по-мальчишечьи шмыгнул носом.
По знаку отца Дангор принес отвар. Она с трудом сделала два или три глотка, от еды отказалась слабым движением головы и устало откинулась на лежанку. Но отвар помог. Через какое-то время, почувствовав прилив сил, она заговорила:
– Уходите. Скорее… К людям… Сына спаси…
Ни Дангора, ни Касса в жилище не было. Аймик отправил их за хворостом.
– Мы уйдем вместе. Ты поправишься, наберешься сил, и мы уйдем. К степнякам.
Как встарь, он заговорил о своих друзьях-степняках, о том, как хорошо заживут они все втроем там, у людей Ворона. Говорил и говорил… не веря ни единому своему слову.
Мада слушала, приспустив ресницы. (Прежние. Густые.)
Улыбка не сходила с ее губ, а по впалым щекам одна за другой скатывались медленные слезы, и Аймик отирал их ладонью. Наконец его красноречие иссякло.
– Нет, Аймик, – шептали ее губы. – Там, где была я… Оттуда уже не возвращаются. Вы уйдете вдвоем… Скорее… Иначе… Только…
На какое-то время речь замерла. Потом она нашла силы договорить:
– Только… Возьми там… В изголовье… Сыну…
Осторожно приподняв жену, Аймик нащупал запрятанный в шкурах и лапнике сверток. Что-то плоское, продолговатое, завернутое в кусок замши.
…Его свадебный дар. Лощило, вырезанное с таким старанием и любовью.
(«Это ты! – сказал он ей тогда, обводя пальцем свою неумелую резьбу. – Чтобы все было хорошо. И чтобы сын был».
А Мада улыбнулась и ответила: «Хорошо. Хорошо что ты сделал по вашим обычаям».)
Аймик вздохнул и завернул лощило вместе со стрелой, вынутой из груди Дада.
8
На следующее утро прощались с Кассом. Он хотел остаться, но Аймик решительно воспротивился:
– Нет. Все, что мог, ты уже сделал, и теперь наши тропы расходятся. Тебя ждут твои сородичи. Скажи им: Кассвернул свое имя.