На берегу, в тени серебристых лохов, лежали черные костлявые существа. Корявые пальцы медленно разгребали песок. На окровавленных губах ползали жирные зеленые мухи. Люди хрипели от удушья; вокруг разливался океан чистого воздуха, но им, живым скелетам, в которых сердца отстукивали последние удары, его не хватало. От этого зрелища сын вождя вздрогнул, словно noрыв ледяного ветра проник во все поры его тела.
— Они побывали у Дария, — сказал Сохраб глухо. — Персы подвергли их пытке и бросили в пустыне, чтобы мы видели: вот что будет с теми, кто не покорится царю по доброй воле.
Сохраб повел сына далее. Они пришли в стойбище апасакских родов, изгнанных нашествием персов с обжитых мест. Убогие шалаши. Плач ребятишек — грязных, обессиленных голодом и тяжелыми переходами по болотам и пескам. Нестройные вопли старух, оплакивающих сынов, которых настигла стрела вражеского воина или веревка работорговца.
Из стойбища в стойбище переходил Ширак за Сохрабом. Отец молча показывал сыну трупы, валяющиеся у реки: отступая, роды бросали скот, в лагере свирепствовал голод, слабых косили болезни.
— Они бежали от персов, — сказал Сохраб мрачно. — Пока ты пил вино и плакал, сын Гистаспа разгромил еще несколько родов. Эти люди счастливы: они все-таки ушли, они — среди своих. А те, кого захватили персы?..
Возле одной из повозок собралась толпа мужчин и женщин. Они смотрели вниз, в середину круга. Слышался хриплый голос. Сохраб протиснулся в толпу, таща за собой Ширака. Пастух увидел седого массагета, сидящего на корточках. Старик держал руки на коленях и говорил, прерывая слова мучительным стоном.
Руки!.. На лбу Ширака вызрели капли холодного пота. Кисти рук массагета были отсечены, с багрового мяса сочилась кровь. Как во сне слышал Ширак горькие слова калеки:
— Этот начальник, Датис его имя, спрашивает меня: «Ты апасак?» «Да». «Ты оборонял городище Кунхаза?» «Оборонял». «Убил хотя бы одного перса?» «Не одного — два десятка убил, — сказал я. — И еще столько убью, если на то будет воля богов!» Тогда начальник взревел, словно сел на колючку, и ударил меня кулаком по голове. «Мы сделаем так, чтобы ты даже курицы не убил, сизая собака!» Ну… отрезали мне руки… вот…
Калека протянул вперед обрубленные предплечья и зарыдал:
— Чистое лицо мое изгрязнили, посрамили доброе имя! Кому нужен человек без рук? Зарезал бы себя — и того не могу! Отомстите за меня, дети!
Сохраб схватил Ширака за полу хитона и вытащил сына из толпы.
— Смотри, если ты не ослеп, Ширак! Нюхай зловоние, исходящее от мертвых! Слушай крики ребятишек, плач старых женщин, стоны воинов! Ты думал, только у тебя одного великое горе? Но у них тоже были свои Фароат! — Он повел рукой вокруг. — Одни потеряли жен, другие — братьев, третьи — отцов. У всех вместо сердца кусок раскаленной меди, всем больно! Смотри, слушай, чувствуй, Ширак! — Сохраб яростно стиснул плечо сына и снова махнул рукой на жалкие шалаши. — И если это не тронет твоего сердца — лучше умри!..
Сохраб круто повернулся и ушел.
Ширак брел к повозке, как в тумане. Гневные выкрики Сохраба оглушили пастуха. Ширак почувствовал в себе перерождение — оно пришло разом, словно буря среди ясного дня. Еще утром он лежал у подножия горы и видел одну тесную долину. А сейчас вскинуло его на вершину могучим вихрем и увидел он простор, в котором были тысячи долин и тысячи вершин. «У них тоже были свои Фароат», — вспомнил Ширак. Чем глубже он вдумывался в слова отца, тем яснее становился для него их смысл.
Он влез в повозку, лег ничком, оперся лбом о кулак и закрыл глаза.
«Что я знал? Только свои горести. Мое сердце не слышало боли в других сердцах. А ведь каждого мучает то, что мучает меня. В тысячах сердец — одно страдание! — Ширак поднялся, сел и обхватил голову руками. — Это же… страшное горе! Оно так велико, что перед ним бледнеют горести одного сердца. Что значат страдания Ширака, когда страдают все?»
В повозке было душно. Шираку не хватало воздуха. Он откинул полог и уставился на шатры невидящими глазами. Мозг его напрягался, как тетива лука, одна мысль рождала другую.
«Все это — семейство, род, племя, союз массагетов— это… народ».
Ширак застонал, его вдруг охватила неутолимая жажда. Он схватил кувшин с водой и осушил его до дна. Пастуха даже испугало то великое слово, которое он нечаянно произнес в душе. Ширак отбросил кувшин в сторону и оцепенел. Человек казался спящим, но мозг его работал, как никогда в жизни. И постепенно образ Фароат поблек в сознании пастуха, растворился в глубоком, полном образе народа.
И еще тяжелее стало на сердце Ширака, ибо в него, поглотив одно малое страдание, вошло великое страдание десятков тысяч других сердец.