После базарной суеты и минутного шутовства Марии захотелось покоя. В последнее время ее частенько тянуло к уединению, чего не случалось очень давно, можно сказать, с молодости. Но тогда, в девичьи годы, она желала одиночества от избытка нежных чувств и разумного сдерживания ласковой своей щедрости. Теперь же уединения требовала усталость.
Но мечтать вообще она не умела. Ей нужна была конкретность. И вдруг этой конкретности будто бы не стало.
Артистка чувствовала, что живет как-то не так, не туда ее заносит, но как вернуться на «круги своя» — не знала. И куда идет, к чему — не ведала, потому что не вольна́ была знать о своем месте в завтрашнем дне. Осознавать это становилось ужасно. Ей хотелось определенности. А где ее взять, если не может ни с кем поделиться своими сомнениями? Значит, надо молчать, надо смириться. Но смириться Артистка не хотела. Вопреки логике, ей вдруг захотелось петь. И она запела.
Мария услышала, как протяжно, жалобно откликнулась Хивря, узнав по голосу хозяйку, которая еще звонче залилась песней и бросилась по низине к бугру, помахивая руками, как крыльями, веселая, трепещущая, а со стороны — неудержимо счастливая.
Расчувствовавшись, Мария с разбегу схватила Хиврю за уши, хотела чмокнуть ее в лоб, да не успела, буренка от неожиданности метнулась в сторону, чуть не поддев свою хозяйку на короткие, торчащие вперед рожки, набычившись и вылупив удивленные глаза.
— Ты чего вспугнулась, дуреха моя, Хивря? — протянула к ней руку Мария, погладила между рогами. — Куда нам с тобой шарахаться? Обе мы на привязи, с петлей на шее. У меня она, поди, скорей затянется.
Руки Марии привычно, будто машинально, прощупали ремешок на шее коровы, изъяли из тайничка складную металлическую пластину, а из нее сложенный в полоску «грипс». Водворив пластину обратно, женщина живо пошла прочь, моментально оглядев идущие вдалеке фигуры, но подозрительного не заметила, к тому же обзор перекрыл железнодорожный состав, и Мария пошла вдоль дороги, спокойно развернула изъятую из ременного тайничка бумагу, прочитала: «В больницу Торчина доставлен Скворец — связной Угара. Пулевое ранение в голову. Сделана операция, живой. Под охраной безпеки. 1040».
Сложив донесение и завернув в шелковый, из парашютного полотна, платочек, Мария сунула его в привычное место, за пазуху, где уже лежало другое сообщение, поважнее, полученное ею утром в спичечном коробке от продавца табачного киоска. В нем говорилось: «За Лучковским озером, к лесу восточнее Луцка, встал палаточный городок воинской части, Ставят казармы стационарно. В наличии около 20 грузовиков (в основном полуторки) и десяток легковых «козлов». Проникновение пока исключено. Ведутся занятия редкой цепью на поле и в лесу. Отмечен выезд небольших групп. Солдат на увольнение не пускают. 724».
«Застану ли Зубра? Неужели смотался после встречи со мной?» — думала Артистка, рассчитывая передать с ним для Хмурого и четко выполненное поручение о Стройном — она не сомневалась, что любопытная Варвара добудет нужные ей сведения о чекисте, — и важное сообщение о расположившейся под Луцком воинской части.
С чувством исполненного долга Артистка раньше срока подходила к дому Варвары, игриво напевая.
— О, весела ты, как всегда, любо-мило с тобой, все болячки спадут, — встретила ее Варвара с чугунком в руке. — Легко живешь, Маша, завидно. А тут, тьфу!
Оставив чугунок с кашей, Варвара села на табурет, загрустив вдруг. Она безучастно посмотрела на Марию, и та даже не решилась завести разговор о том, зачем пришла.
— Правда, что ли, базар теперь будет не до пяти, а до семи вечера? — удивила вопросом Варвара. — Постановление, говорят, властей есть, чтобы народ после работы мог продукты купить. Карточки вроде собираются отменить.
— Не слышала, — соврала Мария, не желая тратить время попусту, однако заметила: — Тебе-то что, дня мало? Да и бываешь ты на базаре не каждую неделю.
— А я, может, хочу, как и ты, свободней жить, на людях веселей.
— Дура ты, дура! Варвара, базар не цирк, какое там веселье, там гам да матерщина, кто кого объегорит. Разве более или менее стоящий человек пойдет туда?
— А ты что? Ты… разве ты обманывать ходишь? Свое же изделие, баловство ребячье продаешь, это тоже надо… Мне вон батька тряпочную куклу с базара принес, лет пять мне было, по сию пору помню. Другие, может, облапошивают, наверняка аферничают. Но какой же у тебя обман?
— Голый обман, Варварюха-необманюха. Ты ходила, что там мой подполковник?
Поджав губы, Варя некоторое время сидела молча. Потом поставила чугунок на шесток, повернулась к Марии.