Сова подобрался.
— Ночью Шурка вышел ко мне, рожу его не разглядывал…
— Ты не гоношись… — резко, чего-то не досказав, оборвал Зубр. — Докладывай!
— Велел Шурка в сарае подождать, запер меня, урод, а там кто-то стонет… Думаю, пришибли тут кого-то, сейчас до меня доберутся… Чего Сашка меня запер? Наган достал, он безотказный. Рукой стал шарить, а этот как хрюкнет, я и обалдел.
— К чему ты мне это? — помягче спросил Зубр. — Специально нервы колешь? Хочешь, чтобы я подумал, на тебя белая горячка находит?
— Да нет же, друже Зубр, как раз нервишки-то твои и желаю поуспокоить. Надо было бы мне этого порося с собой прихватить…
— Ну будет! О ней говори, — прервал Зубр.
— Привел под крендель, по тихой доставил, не расспрашивая, это дело ваше, хозяйское. Так что, кроме того, что рука у нее полная и мягкая, ничего сказать не могу, некогда было.
— Ну и на том спасибо. В схрон не спускайся, полезай на горище, понаблюдай, обдует там тебя. Артистка вот-вот должна прийти, не мешай. Через два часа уйдем, понял?
…Алекса всхлипнул и с кулаками набросился на Дмитро, когда тот, долговязый, наполовину влез в схрон. Но ударил слегка, а потом ухватил под мышку своего, можно сказать, единственного на белом свете дружка и засуетился, изливая:
— Бросили, думал… а куда я?.. Тут о ума один сойдешь… Есть будешь?
— Давай, — уселся на место Зубра в уголке Дмитро. Его снисходительное старшинство, покровительственный тон в голосе Алекса охотно принимал — без верховодства не знал, куда шаг ступить.
Ради такого случая обрадованный Алекса достал колбасы, припрятанный кусок рафинада, несколько уцелевших, по краям разрушившихся сухарей, извлек опротивевшее изжелтевшее сало, ножом привычным движением отхватил развалистые дольки. Ножу Алекса уделял больше внимания, чем самому себе.
— Как там на людях-то? — поинтересовался он.
— Каких людях? Я не был на них, — очищая с колбасы заплесневелый белый налет, ответил Дмитро. — Тут вроде дома, привыкли с тобой. А там пошикарней, да звуки вроде не те, уши на макушку лезут.
Оба голодно чавкали.
— Куда пойдем-то, мне можно сказать? — решился спросить Алекса и в оправдание любопытства добавил: — Все равно ж скоро выходить.
— Почему же не можно, обязательно нужно, сам Зубр велел сначала обговорить все в закутке, чтоб наверху, когда пойдем, ни звука, кроме условного сигнала для связи. — Дмитро дважды тихо свистнул, потом уточнил: — Ночью далеко слышно, громко не надо.
— Мы что, врозь пойдем, зачем сигнал? — не понял Алекса.
— Не торопись, объясню. Пойдем ночью, проход проверим полем и лесом. Надо прощупать, нет ли постов-засад. Идти будем заходным маневром: то я тебя обхожу, то ты меня. Оторвался, стой, слушай. Не уверен, звук подай. Дальше пятидесяти шагов не делай. Скользи живо, как нож в масле. Не забегай и не отставай.
— Ясно, друже Зубра поведем, — вырвалась догадка у Алексы.
— Этого я тебе не говорил и от тебя выпытывающих слов не слышал… Погоди-ка, — спохватился Дмитро. — А где длинноногая Сорока, ему Зубр велел по шее дать и гнать отсюда с темнотой. Да он смотался, вижу.
— Сбежал, сволочь, одного оставил. Я ему хотел пулю всадить в заднюю мишень, да схрон выдать побоялся. Не нравится он мне.
— Если перебить всех, кто не нравится, мы с тобой одни на миру остались бы, — криво усмехнулся Дмитро.
— Маньку с Панькой еще бы себе оставили, — глуповато хихикнул Алекса, совсем оттаяв.
— Это само собой, — не раздумывая, согласился Дмитро, но немного погодя поинтересовался: — Каких таких Маньку с Панькой?
— Да я так, для складу, какая разница, Танька иль Паранька, я бы их через одну перевешал.
— Что ты так? Мне они плохого ничего не делали, даже наоборот.
— Все они дешевки. Ты разве не знаешь, за что я толстую Фроську посередь села в пузо расстрелял?.. Не говорил тебе? Брательника мово заложила, на хате у нее погиб.
— Откуда ты знаешь, что она продала его? Чекисты у таких на хате не трогают никогда.
— Тронули вот, откуда им было знать, что Трифон той ночью придет к ней. Она ревновала его шибко, грозила.
— Ну, раз грозила, значит, напросила… Собирай-ка харчи, чтоб не шакалить нам, заходить никуда не будем. И соснем давай. Туши свою мигалку.
Труднее занятия, чем сесть написать письмо, а тем более составить донесение, что иногда Артистке доводилось делать, она не знала. Писать она умела, но выразить свои мысли на бумаге коротко и последовательно не могла.
И все же решила лично изложить Хмурому о выполнении его поручения, поэтому быстро вернулась от Варвары домой, заперла дверь и села писать. До темноты оставалось достаточно времени, а раньше в дом Яшки Бибы ей появляться было нельзя.
От одной мысли, что сам Хмурый будет читать и вдумываться в содержание написанного, Артистка трижды начинала выводить слова на страничке из ученической тетради, но каждый раз бралась за новый листок: то написала без должного обращения, то не упомянула, о ком идет речь, то строка поползла вкривь. И уже в сердитом напряжении она наконец сносно вывела первые строки и пошла, пошла, не останавливаясь:
«Друже Хмурый!
Интересующий подполковник получил прозвище Стройный, прибыл неделю назад без семьи, имеет жену красивую, дочь, живет временно на квартире Степаниды, на Лесной улице, 4, во дворе огород, небольшой сад, в углу уборная, возле крыльца кобель в будке. У Степаниды дочь, а сын утонул. Стройный с утра до ночи на работе в управлении безпеки, иногда приходит под утро…»
Артистка прервала письмо, решив, что слова «иногда приходит под утро» надо заменить, потому как чекист всего ночь провел на новой квартире, а до этого из управления почти не выходил, значит, и ночевал там. Иначе ее могут заподозрить в неточности, а это поставит под сомнение правдоподобность всего, что она дает в донесениях.
И она исправила:
«…с утра до поздней ночи мотается по делам безпеки и сегодня в 16 ч. 40 мин. выехал с тремя своими сотрудниками в неизвестном направлении на зеленой военной легковушке под номером ЛН 08–71».
Подумав, что бы еще написать, добавила:
«…На этой машине он дважды замечен в городе. В одиночку его не видели. Внешнее впечатление: быстрый, взгляд тяжелый. Видно, держит в напряжении подчиненных, от него никому покоя не будет. Он допрашивал жен арестованных…»
Подобрав губы, она решительно зачеркнула незаконченную подробность насчет жен арестованных, решив, что эта ее выдумка ни к чему, проверить могут. И, вычеркнув ее, перечитав все написанное, Артистка не поленилась переписать донесение. А когда закончила, ей показалось, она совершила что-то небывалое. И сознание своей значимости вновь вернулось к ней.
Она пришла в дом Яшки Бибы строгая, с чувством собственного достоинства, властно сказала встретившей ее Явдохе:
— Позови Зубра, и живо!
Тот, к удивлению Артистки, сам вышел на голос.
— Рада, что могу тебя еще раз повидать.
— Я больше чем рад. Еще бы немного — и не застала.
— Тогда давай живо о деле. Вот это передай Хмурому, что он поручил мне, — сделала ударение на «мне», — выполнила молнией. А с этими двумя «грипсами» можешь ознакомиться.
Зубр не выдержал:
— Я знаю, что мне следует читать, а что нет. Прочту о деле без рекомендаций.
— Я рекомендую, значит, стоит познакомиться, советую, — смягчила она, — а то поленишься или не догадаешься, пользу свою упустишь. — И она стала рассказывать о предательстве Дорошенко, о том, как выручила врачиху Моргун и связного Ложку, о том, что Скворец, связной Угара, в больнице.
Опасаясь, должно быть, как бы Артистка не перечислила еще с десяток эпизодов своих подвигов, Зубр обнял ее за плечи и довольно искренне похвалил:
— Труженица ты незаменимая! И за это я люблю тебя. Буду ходатайствовать о твоем поощрении.
— Славу богу! — как-то невольно вырвалось у польщенной Артистки, понявшей вдруг преждевременность возгласа.