Пин не понимает как следует смысла всей этой речи, но ему жаль Пьетромагро, и он притих, глядя, как на шее хозяина дергается жила.
— Понимаешь, я болен и не могу мочиться. Мне бы в больницу, а я вот сижу на голой земле. У меня в жилах течет уже не кровь, а желтая моча. И я не могу больше пить вино, а мне ужасно хочется напиться, да так, чтобы неделю лыка не вязать. Знаешь, Пин, уголовный кодекс составлен неправильно. В нем написано, чего в жизни делать нельзя: воровать, убивать, скупать краденое, присваивать чужое, — но не написано, что тебе делать вместо этого, когда ты оказываешься в трудных обстоятельствах. Ты меня слушаешь, Пин?
Пин смотрит на его пожелтевшее лицо, заросшее густой щетиной, и ощущает на своем лице его тяжелое дыхание.
— Пин, я скоро помру. Ты должен дать мне одну клятву. Поклянись, что исполнишь, что я тебе скажу. Говори: клянусь, всю свою жизнь буду бороться за то, чтобы не было тюрем и чтобы переделали уголовный кодекс. Ну, говори же: клянусь.
— Клянусь, — говорит Пин.
— Ты не забудешь этого, Пин?
— Не забуду, Пьетромагро, — обещает Пин.
— А теперь помоги мне искать вшей, — говорит Пьетромагро. — Я совсем завшивел. Ты умеешь давить вшей?
— Умею, — говорит Пин.
Пьетромагро заглядывает внутрь рубахи и протягивает Пину подол.
— Смотри получше в швах, — советует он.
Выбирать вшей вместе с Пьетромагро не больно весело, но Пину жалко хозяина. Ведь жилы его наполнены желтой мочой и жить ему, вероятно, осталось самую малость.
— А мастерская? Как дела в мастерской? — спрашивает Пьетромагро.
Ни хозяин, ни подмастерье никогда не отличались трудолюбием, но сейчас они заводят разговор о работе, оставшейся недоделанной, о ценах на кожу и дратву, о том, кто же починит обувь соседям, если их обоих упрятали за решетку. Сидя на соломе в углу камеры и давя вшей, они говорят о подметках, о швах на ботинках, о сапожных гвоздиках и впервые в жизни не клянут свое ремесло.
— Послушай-ка, Пьетромагро, — говорит Пин, — а почему бы нам не устроить сапожную мастерскую в тюрьме? Стали бы чинить сапоги арестантам. А?
Пьетромагро над этим никогда не задумывался. Прежде он охотно отправлялся в тюрьму, потому что в тюрьме можно жить, ничего не делая. Но теперь предложение Пина ему вроде бы по душе. Может, если у него будет работа, болезнь от него отступится.
— Можно попробовать подать прошение. А ты согласился бы?
Да, Пин согласился бы. Такая работа была бы чем-то новым, придуманным ими самими. Она была бы чем-то вроде игры. И сидеть в тюрьме стало бы не так противно. Он сидел бы вместе с Пьетромагро, который бы его больше не бил, и пел бы песни — арестантам и надзирателям.
Как раз в эту минуту надзиратель открывает дверь, за ней — Красный Волк. Он показывает на Пина и говорит:
— Да, это тот самый парнишка, о котором я говорил.
Тогда тюремщик вызывает Пина в коридор и запирает камеру, где остается один Пьетромагро. Пин не понимает, чего они от него хотят.
— Пошли, — говорит Красный Волк. — Ты подсобишь мне вынести мусорный бак.
В коридоре неподалеку действительно стоит железный бак, доверху наполненный отбросами. Пин думает, что это жестоко — ставить зверски избитого Красного Волка на тяжелые работы, и что заставлять его, ребенка, помогать ему — тоже жестоко. Бак такой высокий, что достает Красному Волку до самой груди. И до того тяжелый, что его едва удается сдвинуть с места. Пока они к нему прилаживаются, Красный Волк шепчет Пину в самое ухо:
— Не дрейфь, это удобный случай. — А затем говорит громко: — Я искал тебя по всем камерам, мне требуется твоя помощь.
Вот здорово! Пин и мечтать не смел о такой удаче. Правда, Пин быстро приноравливается к новой обстановке, и тюрьма тоже имеет свои хорошие стороны. Пожалуй, он не прочь бы посидеть тут немного, а затем — почему бы и нет! — можно и удрать вместе с Красным Волком. Но чтобы так сразу…
— Сам справлюсь, — говорит Красный Волк надзирателям, которые помогают ему взвалить бак на спину. — Пусть только мальчик поддерживает бак сзади, чтобы он не грохнулся.
Так они и идут: Красный Волк согнулся пополам под тяжестью бака, а Пин, подняв руки, придерживает бак за дно.
— Ты знаешь дорогу вниз? — кричат им вслед тюремщики. — Смотри, не скатись с лестницы.
Как только они сворачивают на первую площадку, Красный Волк просит Пина помочь поставить бак на подоконник. Он уже устал? Нет, Красному Волку надо ему кое-что сказать.
— Слушай меня внимательно: внизу, на террасе, ты выйдешь вперед и заговоришь с часовым. Ты должен привлечь его внимание так, чтобы он не спускал с тебя глаз. Ты маленький, и надо, чтобы, разговаривая с тобой, он наклонил голову. Но не подходи к нему слишком близко, усек?
— А ты что будешь делать?
— Я надену на него шлем. Сам увидишь. Я надену на него шлем Муссолини. Ты понял, что тебе делать?
— Да, — отвечает Пин, который пока что не понял ровно ничего. — А потом?
— Потом и скажу. Постой, давай руки.
Красный Волк достает кусок влажного мыла и намыливает Пину ладони; затем он намыливает ему ноги — с внутренней стороны, и гуще всего колени.
— Для чего это? — спрашивает Пин.
— Увидишь, — отвечает Красный Волк. — Я продумал план до мельчайших подробностей.
Красный Волк принадлежит к поколению, воспитанному на приключенческих книжках с картинками. Только он все в них воспринял всерьез, а жизнь его до сих пор ничему не научила. Пин помогает ему снова взвалить бак на спину и, когда они приближаются к террасе, выходит вперед, чтобы заговорить с часовым.
Часовой стоит у балюстрады и грустно поглядывает на деревья. Пин шагает к нему, засунув руки в карманы. Он опять в своей стихии. В нем снова проснулся уличный забияка.
— Эй! — говорит он.
— Эй! — откликается часовой.
Лицо у него незнакомое. Это печальный южанин с порезами от бритья на щеках.
— Разрази меня гром! — восклицает Пин. — Кого я вижу! А я-то думаю: куда запропастилась эта старая сволочь. И вот, туды твою, где я тебя встречаю.
Печальный южанин смотрит на Пина, пытаясь приподнять опущенные веки.
— Кто ты? Кто ты такой?
— Собачья жизнь! Теперь ты станешь меня уверять, что не знаешь мою сестру!
Часовой что-то почуял.
— Никого я не знаю! Ты — арестант? Мне с арестантами разговаривать не положено.
А Красного Волка все нет и нет!
— Ко мне это не относится, — возражает Пин. — Ты, может, скажешь, что, с тех пор как служишь здесь, ни разу не заглядывал к одной брюнетке, такой курчавенькой…
Часовой растерян.
— Ну, заглядывал. Что из того?
— К той самой, что живет в переулке, в том, что за поворотом, ну, что сворачивает направо с площади прямо за церковью, он еще поднимается ступеньками, словно лестница.
Часовой моргает глазами.
— А что тут такого?
Пин думает: «Видно, он и впрямь к ней наведывался».
Красный Волк должен бы давно подойти. А что, если он один не удержит бак?
— Сейчас я тебе растолкую, — говорит Пин. — Знаешь, где рыночная площадь?
— Ммм… — произносит часовой и озирается по сторонам.
Так не пойдет. Надо придумать что-нибудь более завлекательное. Но если Красный Волк сейчас не появится, все пропало.
— Погоди, — говорит Пин.
Часовой косится в его сторону.