Черных пожал плечами, не возражая. Было очевидно, что он уверен: скрыться нам не удастся в любом случае.
Часовой на пристани действительно пропустил нас на пароход без вопросов. Мы спустились в крошечную кают-компанию; я вскипятил чаю. Разговаривать поначалу не хотелось, да и не о чем было, казалось. И все же понемногу мы разговорились, стараясь избегать темы о нашем будущем. Юля спросила меня о «Персее» — паровой шхуне, которая вчера на закате вывела нас из тумана к Острову Яблок. Я рассказал ей все, что знал: о том, чем был этот маленький кораблик, как его строили, и как он закончил свою жизнь, возвращая людям вложенную в него при постройке любовь. Окончание истории «Персея» почему-то особенно взволновало Юлю.
— Андрюша, — заговорила она, подумав, — вот скажи, пожалуйста, раньше моряки думали, что у старых кораблей есть душа, что они живые. Я знаю, я в книжках читала. А сейчас?
— Что «сейчас», Юль? — переспросил я.
— А сейчас моряки верят? Ну вот ты, например?
Я усмехнулся.
— Я не моряк, я исследователь.
— Это все равно: ты же плаваешь по морям…
Я задумался. Мне сложно и неприятно, тягостно было бы думать, например, о «Персее» или о нашем стареньком пароходике, не имеющем даже собственного имени, как о бездушных, мертвых железках.
— Наверное, Юль. Да.
— Я вот к чему спрашиваю. Я ведь, — она чуть усмехнулась, — знаешь, я ведь филолог по образованию… Ну, то есть буду филологом… то есть… была бы…
Я хотел было возмутиться таким ее настроением, но она нетерпеливо махнула на меня рукой, словно я мешал ей сказать что-то важное, и я промолчал.
— Я ведь знаю, Андрюш, что вот эти Священные Острова… Острова Яблок… Древние считали, что туда уходят души людей после смерти. Ну, по крайней мере, — души хороших людей. Может быть — как ты думаешь? — может быть, души хороших кораблей тоже уходят куда-то в те края после того, как корабли умирают…
Я промолчал. Быть может, и так…
— Нас убьют? — спросила вдруг Юля.
— Да ты что? — возмутился я. — Да ничего с нами не будет, все нормально, — кажется, голос мой прозвучал все-таки с некоторым оттенком фальши.
Юля кивнула. Как-то неопределенно.
— Там хорошо, ты помнишь? — совсем тихим шепотом спросила она, склоняясь к моему плечу.
— Да. Я помню…
…Мы вышли на палубу, когда солнце уже коснулось ветвей высоченных сосен на берегу и золотило кору их стволов, играло огненными отблесками на мелкой озерной ряби. Было тепло и тихо.
Мы прошли на корму, чтобы быть подальше от часового на пристани; облокотились на перила — на те самые замечательные перила, по которым узнал я некогда в этом пароходике родного брата другого парохода, затонувшего у берега Клязьмы. Я закурил. Мы долго стояли молча.
Прогромыхал и смолк на базе вернувшийся откуда-то грузовик, снова упала тишина. И.… что-то изменилось — неуловимо, но явственно. Тишина — она стала другой!..
На сей раз я приветствовал эту печальную предзакатную тишину как старого друга, вернувшегося после долгой разлуки, как весть из родного дома. Видимо, что-то изменилось в моем лице: Юля повернулась ко мне, хотела что-то спросить…
Врата Перехода! Не знаю, откуда всплыла во мне эта фраза, но я понял теперь значение этой тишины, которая всегда была со мной. Путь на Третью Сторону Переброса…
Эта тишина — нет, ощущение этой тишины внутри себя — привело меня в ту загадочную протоку, оно же — теперь я знал это точно — вело меня сквозь туман к Острову Яблок. Быть может…
— Андрюша, что?.. — очень тихо, видимо, тоже ощущая магию момента, спросила Юля.
Я наклонился к самому ее уху, чтобы в любом случае нас не расслышал часовой.
— Юленька, я.… я должен исчезнуть отсюда, я не могу работать с ними. Ступай на берег. Черных уверен, что я был в третьей стороне один, а уже потом подобрал тебя. Говори ему так же — помыкают, возьмут подписку о неразглашении и отпустят.
— А ты?
— Я.… попробую. Наверное, не получится, но… я все равно должен. Ты же знаешь: сейчас можно вытащить из человека все, что угодно.
— Андрей, я с тобой!
— Юленька, ведь ничего не выйдет… скорее всего.
Она вдруг улыбнулась — смело, почти весело.
— Дурашка — ты забыл: обе дороги ведут Туда. Выйдет — не выйдет…
Я медленно распрямился, чтобы не спугнуть ощущение. Прошел на нос, потом на корму — снял со стопора обе швартовочные лебедки.