— Каждому по две кассеты. Это свежая аэрофотоплёнка чувствительностью четыреста единиц по ГОСТу. Экспонируйте как тысяча шестьсот, при проявке будем пушить на две ступени.
— А как же мы свет замерять будем? — возмутился Иван, — если этот Белый монах объявится, что, сначала к нему с точечным замером лезть?
— Так, развёл тут демагогию! — повысил голос учитель, — если кто-то уже три года учится в фотокружке и не знает, что делать, то пусть открывает диафрагму, ставит одну тридцатую и снимает. А кто знает, тот уже экспозицию выставил. Стоп, погоди, какой ещё точечный замер? У тебя же Вилия, Ваня. Совсем без царя в голове!
Я зарядил ценную плёнку в кружковский Зенит-11, которым мог пользоваться без ограничений и брал на все съёмки. Учитель погасил фонарик, и мы окунулись в кромешную темноту ночного Херсонеса. Каменистая дорога едва угадывалась — месяц ещё не поднялся; в море, по левую руку, горели шесть огней — это два корабля стояли недалеко от берега; ветер усиливался, и мы спешили поскорее спуститься к Базилике в базилике — там, в низине, ветер не должен был лютовать. На камнях средневекового храма Иван предложил разложить бутерброды и перекусить, но Деев зашипел на него, и бутерброды с сожалением были спрятаны обратно в школьный рюкзак. Не включая фонарики, мы медленно вышли на древнюю улицу и отправились к Туманному колоколу. Я чувствовал себя не в своей тарелке из-за непривычного контроля: Деев шагал впереди, учитель шёл замыкающим, и уйти в сторону, побыть одному среди руин не позволяли. А для меня эти улицы с самого детства означали такую сладкую волю. Здесь проходила незаметная глазу граница с невидимым миром, в котором всё искрилось и сверкало, девушки в белых одеждах ходили по волнам, а на горизонте сверкал тугой парус на косой перекладине. Мы прибегали на руины с Игорем, другом детства, чтобы облазить каждый метр странной земли, от которой, как пар от Южной бухты в холодный день, поднимались образы далёкого прошлого. Я читал на Херсонесе «Полярного лётчика» Водопьянова, усевшись на нагретые камни, — под шум волн и стрёкот сверчков. Приходил сюда подростком тайно поглазеть на студенток, которые поздней весной купались после лекций голышом: оглянувшись по сторонам, быстро снимали бельё и прыгали в море с плоского камня, а потом, выходя на берег, набрасывали на мокрые плечи белые блузки. Заповедник почти не охранялся, и его обрывистая часть за «Солнечным» считалась диким пляжем.
Пройдя до бывшего монастырского пляжа и никого не встретив, мы вернулись к Туманному колоколу, высившемуся на фоне звёздного неба чёрной громадиной, и начали мучительно пялиться в темноту, но монах не появлялся. Достали бутерброды и жевали, пустив по кругу крышку от термоса, наполненную крепким чаем, в котором постоянно попадались чаинки. Потом чай кончился, и мы начали мёрзнуть. Через полчаса учитель сказал:
— Мальчики, как и говорил уфолог, привидения могут быть невидимы глазом, но фотоплёнка их зафиксирует. Мы сейчас пройдём ещё раз к Базилике в базилике, и вы будете снимать наугад — возможно, после проявки мы что-нибудь увидим.
Так и поступили: отсняли за пятнадцать минут по одной плёнке, вторую заряжать пока не стали. Счётчик кадров моей камеры показывал «36», но, так как я отматывал плёнку «на глаз», видимо, отрезал чуть больше обычного и кадр-другой ещё был в запасе. Мы подошли к руинам собора св. Владимира, взорванного германской армией при отступлении, а потом через главный вход покинули Херсонес. Недалеко от кинотеатра «Россия» остановились в скверике — наш учитель и уфолог о чём-то горячо спорили, и мы ждали. Ко мне подошёл Иван.
— Вадик, у тебя же остались кадры? Сними мой портрет вот в этой телефонной будке!
— Ваня, ну света нет совсем, снимать надо на «В», а штатив не брали, кадр выйдет смазанным.
— Тебе что, жалко? На пустоту ночную, на этот бред собачий всю плёнку потратил, а на меня жаль, да?
— Ладно-ладно, не тошни, лезь в будку.
Иван зашёл в жёлтую будку с выбитым стёклами, схватил трубку и картинно улыбнулся. Я поставил длительную выдержку, нажал спусковую кнопку и подождал три секунды, потом отпустил.
— Так, что вы там дурью маетесь, — услышали мы голос Александра Игоревича, — быстренько смотайте плёнку и отдайте мне кассеты!
Мы протянули плёнки учителю, дошли с ним до остановки троллейбуса и разъехались по домам.
В историю про фиксацию плёнкой невидимых призраков я не верил — ведь Николай сначала увидел Монаха своими глазами, а потом уже начал снимать. Просто все замёрзли, а какие-то пробные кадры, ну хоть для галочки, полагалось сделать. Поэтому на проявку плёнок я не пошёл, с ними должен был справиться Илья, лаборант. Меня больше интересовали альбомы Виталия Бутырина и Вильгельма Михайловского, которые Александр Игоревич купил в Москве, и я шёл в фотокружок в надежде их полистать, заварив стакан сладкого чёрного чая. Было время лекции для мальцов о приёмах репортажа, и я, как старшеклассник, всегда мог рассчитывать на стул в углу комнаты. Сдав пальто в гардероб, я спустился по широкой лестнице на нулевой этаж и пошёл по неосвёщенному коридору в наш кабинет. Дверь оказалась заперта, внутри — ни звука. Стучу, потом стучу громче. Слышу торопливые шаги, и через минуту учитель впускает меня, сразу запирая входную дверь на замок.