В свой второй полет, 19 июля, Томми должен встретиться с нами у места выгрузки и забрать меня с собой. Я должна была позаботиться о припасах на остаток лета.
Мне этот план не внушал доверия. Около шести недель мы должны будем тащиться через хаотическое нагромождение скал, и, случись что-либо непредвиденное, нас невозможно будет разыскать. Наша судьба всецело будет зависеть от того, удастся ли нам найти выгруженное в тундре снаряжение. Крис полагал, что, когда, по нашим расчетам, до него останется день пути, можно будет бросить спальные мешки, примус и палатку. К тому времени у нас должно кончиться продовольствие: трудно тащить на себе запас продуктов, когда обременен съемочным снаряжением, весящим около семидесяти пяти фунтов, включая пленку. Идти предполагалось не спеша, по нескольку дней задерживаясь на каждом привале, чтобы Крис мог поохотиться с кинокамерой.
Мы должны были переносить наш багаж по частям, поскольку он был очень тяжелым – тяжелее, чем если бы мы снаряжались во «внешнем мире».
Удивительно, как вообще мы сумели снарядиться для такого путешествия здесь, в безлюдной глуши. Это стало возможным лишь потому, что Крис рассчитывал разбить вспомогательный лагерь и охотиться с кинокамерой между ним и основной нашей стоянкой. Поэтому мы могли взять с собой лишь легкие спальные мешки, примус и горную палатку. Палатка протекала, и нужно было захватить еще легкий брезент, чтобы накрывать ее сверху.
С «удобоносимой» провизией дело обстояло просто – только такая у нас и была. Самой серьезной проблемой было топливо. Крис полагал, что нам придется идти по нагорью, на высоте от двух до четырех тысяч футов, где едва ли удастся найти ивняк, достаточно крупный, чтобы использовать его на топливо.
Поэтому мы должны были взять с собой не только примус, который уже сам по себе тяжел, но и две банки с горючим – одну емкостью в галлон, ее должно хватить до водораздела, и другую емкостью в пять галлонов, ее мы можем либо выжечь, либо бросить, когда достигнем водораздела. Банок других размеров мы не имели, так что выбирать было не из чего, и я просто возненавидела эту пятигаллоновую банку с горючим.
Крис полагал, что на каждую милю расстояния по прямой нам придется проделывать пять миль по гористой местности, от своего весеннего плана – снимать оленят возле горы Нолук – Крис отказался по двум причинам. Во-первых, матки проходили мимо нас в обе стороны – на восток и на запад, – не задерживаясь, как будто вовсе не собирались телиться в здешних местах. (Лишь много позже мы узнали, что Томми в тот самый день, когда он расстался с нами, видел огромное скопление оленей милях в тридцати к юго-западу от нас. Возможно, именно там и происходил отел). Во – вторых, местность здесь, слегка покатая и открытая, не позволяла достаточно близко подбираться к оленям. При переходе же через горы Крис надеялся встретить самок с оленятами. Гребни и лощины послужили бы там хорошим укрытием.
Крис не хотел рвать единственную нить, связывавшую нас с цивилизацией: основной лагерь оставался на месте как прибежище на случай крайней необходимости. Лишь когда весь багаж по частям будет переброшен к истокам реки Кугурурок, мы вернемся налегке и свернем лагерь, чтобы Томми мог доставить его на Ноатак.
Итак, 3 июня, нагружая каркасы, мы прощались с лагерем не навсегда. Но все же это было начало приключения, и каждый из нас отметил его по-своему.
Чистым прохладным утром, сидя на веранде под брезентовой крышей, я читала вслух отрывки из одиннадцатой главы Послания к евреям. Его скорбные, величавые, мужественные слова звучали как бы прелюдией к нашему скромному предприятию. Эти не столь далекие от нас люди, жившие всего лишь четыре тысячелетия тому назад, – кочевники, терпевшие бедствие, были мне сейчас ближе, чем приятные и уравновешенные люди моего детства. Флер «приятности» сходил со всего, что окружало меня всю жизнь.
Мне хотелось слов предельно четких и ясных, которые помогли бы мне почувствовать незримые границы нашего опыта, едва ощутимые среди каждодневных трудов. Как часто за двенадцать лет нашей жизни в диких местах я жаждала таких слов! Неужели ни один поэт никогда не пускался в путь с котомкой за плечами, не делал привала у прикрытого каменной плитой тайника на горе, не спал на жесткой земле у края пропасти и не встречал того часа, когда солнце встает над бледно – голубыми волнами горных хребтов, расходятся облака над ледниками и далеко внизу, за линией лесов, раздается чуть слышный, звонкий крик лося?
Все известное мне, даже музыка и поэзия, утратило свой первоначальный вкус. Мне хотелось чего – то неистово возвышенного, хотелось услышать какой-то необыкновенный, неслыханный напев, стихотворение, которое будет написано миллион лет спустя, когда мы будем действительно людьми, а не смутным подобием человечности, – одним словом, чего – то такого, что улавливало бы проникновенный, столь близкий нашему существу «лично – безличный» аспект природы.
Ближе всего к тому, чего мне сейчас хотелось, были смелые, строгие слова псалмопевца: «Вот море… Там левиафан, которого Ты сотворил, чтобы он играл в нем… Юные львы ревут вслед своей добыче и находят свою пищу от Бога».
Что касается Криса, то его взгляд в будущее был жалко – прозаичен. Стоя на солнце возле веранды и прилаживая к банке для горючего уплотни тельную прокладку из картона, он как-то ни с того ни с сего заметил:
– С годами набираешься ума, это естественно. Но вся беда в том, что можешь перехватить и стать чересчур умным! Тогда будешь помнить перенесенные лишения и не захочешь переносить их вновь!
С ношей через хребет Брукса
Взвалив на плечи поклажу, мы двинулись в путь, взяв курс на далекие верховья реки Кугурурок. Когда мы достигли нагорной тундры, перед нами, на юге, выросли безымянные пики хребта Брукса.
К востоку и западу простиралась слегка всхолмленная рыжевато-коричневая равнина – пустынная, неимоверная, необъятная.
Это была тундра – огромный полярный луг, на тысячи миль разостлавшийся вдоль северного побережья Американского континента между Северным Ледовитым океаном и горами и даже взбирающийся на эти горы. Он пересечен реками, усеян озерами и озерцами и населен постоянно перемещающимися стадами северных оленей, гризли, тундровыми волками и множеством других, не столь крупных животных, избравших суровую Арктику своим обиталищем.
Тундра для них – стол и дом, для всех без исключения, и хищных, и нехищных. Хищники живут здесь не в каких – либо особых местах, а все на том же ковре тундры, широко раскинувшемся под бледно – голубым полярным небом.
Человеку, укрытому стенами своего дома, трудно понять это бездомное, взаимно терпимое сообщество живущих в постоянной опасности животных.
Тундра – это мир вне нашего мира, это тонкий покров мхов и лишайников, разостланный над толщей льда, под небом, где летом солнце не садится, а зимой не встает, где северное сияние призрачно – бледными огнями перебегает между звездами.
Идти по тундре пешком совсем не то, что идти пешком по любой другой местности; покрываемые в обоих случаях расстояния несоизмеримы. В тундре нельзя ходить размеренной, ритмичной походкой или сделать хотя бы два шага подряд, не глядя под ноги: мешают кочки. Кочки, по которым мы ступали, были хоть и небольшие, но твердые и шаткие. Нога съезжала с них вбок, вперед, назад. Пройдя милю, мы уставали за целых две.
Наш первый привал в Арктике был странным и диким. Необыкновенное началось с первой же минуты, с того момента, когда я стала коленями на сухой песок – Крис чудом отыскал в болотистой тундре такое местечко – и начала снимать с плеч свою поклажу. Я увидела какую-то тень, услышала шум крыльев, почувствовала, что кто-то сел мне на спину. Я обернулась, птица улетела.