— Так что, Ежо, мы могли проснуться совсем в другом месте, — сказал Николай после рассказа хозяина.
— Нет! — возразил старик.
— Почему же? — развел руками Николай.
— А это для чего? — Старик вынул из-под полы пиджака маузер. — Я бы этих, что в доме, пострелял, а там и вы проснулись бы. Втроем из окна по машине ударили! Эти паны храбрятся только за столами в ресторанах! А выстрели, сразу их как ветром сдует. Тем более, что лес рядом.
Наскоро позавтракав, Николай и Ежо отправились по горной тропинке вслед за стариком.
— Я провожу вас, а то сегодня везде рыщут эти глинковцы, — сказал он и как бы между прочим добавил. — Видно, кому-то попались вы на глаза. Надо быть поосторожней!..
— Это нас, наверное, в Полевке заметили, — догадался Николай. — Там мы перешли улицу на виду у прохожего.
— Что ж вы так? Время теперь недоброе, — осуждающе качнул головой Милий. — Есть ведь люди, которые как слепые идут за гардистами. От них всего можно ожидать… Ничего, скоро и у нас будет, как в других местах…
— А что в других местах? — спросил Николай.
— Как что! Вот в Горном Турце, говорят, объявился какой-то пра-правнук Яношика. Он вроде бы знает, как можно выкурить гардистов. В Модре-Гори он перебил гардистов и исчез. Отряд у него неуловимый…
Старик разговорился и шел, несмотря на свой возраст, так быстро, что Ежо и Николай едва поспевали за ним. Они старались не упустить ни слова из того, что он рассказывал.
— Когда проезжала автоколонна из Братиславы, я там с одним механиком побеседовал… Оказывается, в Братиславе глинковцы завели теперь специальное военное учреждение для борьбы с коммунистами.
— Значит, и там нет гардистам покоя! — обрадовался Ежо.
— Так и должно быть! — твердо заявил Милий. — Скоро они горько пожалеют о том, что натворили.
Когда вышли в безопасное место, Прибура дал старику несколько листовок о событиях на фронте. Цестарь прочитал одну листовку и понимающе кивнул:
— Так вот почему они объявили мобилизацию молодежи в Германию. Боятся, что хлопцы к партизанам пойдут…
Перевалили через лесистую гору, и старик, рассказав, как дальше идти, простился.
Даже в самую холодную зимнюю пору, в метель и пургу, когда все живое прячется в свои убежища, занесенные снегом, Фримль, бывало, уходил из дому на целую ночь.
— Пойду к «сынкам», — говаривал он обычно жене, которая не только все знала, но даже пекла хлеб для «сынков» и заготовляла другие продукты. Ружена радовалась, что наконец-то и у нее появилось большое, важное дело, и работала за двух молодых. Детей у них не было, поэтому оба охотно, как о родных, заботились о жильцах колибы. День и ночь она что-нибудь штопала, стирала, шила.
В лес мужа собирала обычно сама: и продукты в сумку сложит, и лыжи вынесет — только иди.
С тяжелой сумой, с топором за поясом — точно на заготовку дров отправлялся Фримль в горы, где пробирался лесными чащобами, доступными только ему одному. Не останавливали его ни стужа, ни грозный закон, изданный гардистами в отношении тех, кто помогает партизанам.
А с наступлением весны Фримль стал ходить к «сынкам» еще чаще. И всегда, кроме еды, нес какую-нибудь добрую весть о событиях на фронте.
Но сегодня Эмиль чувствовал себя несколько смущенным.
Дело в том, что шел он не один. За ним, тяжело дыша и часто кашляя, брел худой изможденный человек. Эмиля мучил вопрос, как отнесутся жители колибы к этому новичку, еще одному чеху.
Очень хотелось, чтобы «сынки» приняли новичка, как своего.
Моросил мелкий дождик. В ущелье, заросшем густым лесом, было тихо. А когда путники поднялись на перевал, в лицо им хлестнуло тугим колючим ветром с мелким, как песок, дождем.
Эмиль остановился и крикнул:
— Лацо, давай мне вещи, а то тебя с ног собьет.
— Что вы! Я крепкий! — ответил Лацо, которого ветер гнул и качал как хворостину.
— Ты не храбрись, держись за мной, а то скатишься под гору.
— Да не такой уж я хилый, как вам кажется, — пробормотал Лацо.