Порою он замолкал на всем лету и, забыв о нас, его слушателях, погружался в медитацию. Со времен жизни в Колорадо у него появилась привычка постоянно ожидать некие послания. Послания эти всегда были от «Мамы Кали», как он называл ее. Иногда Мама Кали являлась ему собственной персоной как раз в тот момент, когда он подцеплял на вилку бобы, и он замирал в трансе, не донеся вилку до рта и не сводя с нее обожающего взгляда.
Эта была лишь одна — гротескная — черта Гилберта, ни в коей мере не умалявшая его очарования. Другая выдавала в нем вечного студента. Будучи специалистом по романским языкам, он свободно владел французским, испанским и итальянским. Его переводы с французского: Валери, Бодлера, Верлена, Рембо, Фернандеса — были великолепны. Он первым в нашей стране перевел пьесы Лорки.[78] Их популярность у нас началась именно с его перевода «Кровавой свадьбы». Переводил он также Района Сендера,[79] может быть, величайшего из романистов поколения Лорки. Самым большим достоинством переводов Гилберта было не только глубокое знание испанского и французского языков, которое он продемонстрировал, но, что куда важней, прекрасный родной язык. Хотя я не думаю, что у него есть опубликованные переводы с итальянского, он часто говорил со мной о таком писателе, как Джакомо Леопарди. Трудно сказать, о ком он отзывался с большим пылом, о Леопарди или о семействе Дузе.[80] А еще он с трогательным увлечением говорил о Чарли Чаплине и Джоне Джилберте[81] — особенно о последнем, о его игре в «Плоти и дьяволе».
Тут я должен заметить, что Гилберт начал свою карьеру, кажется, в Колорадо, актером на роль молодого человека. А может, это было в Канзасе. Гилберт смертельно ненавидел Канзас. Он там родился и вырос, но по его рассказам об этом штате невозможно было понять, когда это было, в нынешней его инкарнации или предыдущей. Актерская закваска сидела в нем крепко, и даже во времена Андерсон-Крика в нем проскальзывали повадки человека, умеющего привлечь внимание публики. Они проявлялись, когда он трезвел, тогда в его голосе появлялась уверенность, тогда он надевал костюм в черно-белую клеточку, напомаживал волосы, клал в нагрудный кармашек слегка надушенный платок, наводил глянец на башмаках, потягивался, расправляя мышцы, и вальяжно расхаживал по воображаемому помосту воображаемой бильярдной, где проводил воображаемые часок-другой с Падеревским.[82] Когда он вновь обретал форму, то обычно возвращался к незаконченному разговору о том, как несравненно хороши Селин,[83] Достоевский или Вассерман.[84] Ежели он был настроен саркастически, то брался за Андре Жида[85] и топил его в ванне с серой и аммиаком. Однако я несколько отвлекся…
Музыка! Как-то ночью, часа в два, дверь нашей хибары с треском распахнулась, и не успел я сообразить, что происходит, как кто-то яростно вцепился мне в горло. Сомнений не было — это не сон. Потом голос, пьяный голос, который я сразу узнал, рыдающий и жуткий, проорал мне в ухо:
— Где эта проклятая штуковина?
— Какая штуковина? — прохрипел я, пытаясь расцепить пальцы, сомкнувшиеся вокруг моего горла.
— Радиоприемник! Где ты его прячешь?
Он отпустил меня и бросился обшаривать дом, расшвыривая все вокруг. Я вскочил с кровати и попытался его утихомирить.
— Ты ведь знаешь, у меня нет радио! — кричал я. — Что с тобой происходит? Какая муха тебя укусила?
Не слушая меня, он продолжал искать, разбрасывая вещи, яростно отдирая ногтями обои, круша посуду и кухонную утварь. Ничего не найдя, он вскоре остановился, все еще сыпля яростными проклятьями. Я уже думал, что он повредился умом.
— В чем дело, Гилберт? Что случилось? — говорил я, держа его за руку.
— В чем дело? — завопил он, и я даже в темноте почувствовал, как он прожигает меня взглядом. — В чем дело? Сейчас узнаешь, идем! — Он схватил меня за руку и потащил на улицу.
Пройдя несколько ярдов в сторону своего дома, он внезапно замер и, вцепившись в меня, крикнул:
— А теперь? Теперь ты слышишь?
— Что я должен слышать? — спросил я невинно.
— Музыку! Я просто с ума схожу: одна и та же музыка все время.
— Может, это в твоем доме она играет, — предположил я, хотя был совершенно уверен, что музыка звучит в нем самом.
— Сейчас ты узнаешь, где она играет, — сказал Гилберт, ускоряя шаг и таща меня за собой, как дохлую лошадь. Я слышал, как он, шумно дыша, что-то бормочет о моем «коварстве».
Подойдя к своему дому, он бросился на колени и принялся шарить, по-собачьи принюхиваясь, в кустах и под крыльцом. Чтобы не отставать от него, я тоже стал на четвереньки и принялся искать спрятанный приемник, передающий Пятую симфонию Бетховена. Обшарив таким манером все вокруг дома и под ним, насколько доставали руки, мы разлеглись на земле, глядя на звезды.
— А музыки-то больше не слышно, — сказал Гилберт. — Обратил внимание?
— Ты чокнутый, — ответил я. — Музыка звучит всегда, ни на миг не смолкая.
— Скажи честно, — попросил он примирительно, — где ты его спрятал?
— Ничего я не прятал, — сказал я. — Музыка там… в ручье. Разве не слышишь?
Он перевернулся на бок, приложил ладонь к уху и стал напряженно вслушиваться.
— Ничего не слышу, — признался он.
— Странно. Прислушайся! Вот, теперь это Сметана. Ты знаешь эту его вещь… «Из моей жизни».[86] Слышно так ясно, просто каждую ноту.
Он перевернулся на другой бок и снова приложил ладонь к уху. Через несколько секунд лег на спину и улыбнулся улыбкой ангела. Потом рассмеялся и сказал:
— Теперь я понял… мне это снилось. Мне снилось, что я дирижирую большим оркестром…
— Но ведь такое не впервые с тобой происходит, — прервал я его. — Это-то как ты объяснишь?
— Пьянство, — ответил он. — Слишком много я пью.
— Нет, не в том дело, — сказал я. — Я слышу музыку точно так же, как ты. Только я знаю, откуда она берется.
— Откуда же? — поинтересовался Гилберт.
— Я уже говорил… из потока.
— Хочешь сказать, что кто-то спрятал ее в ручье?
— Совершенно верно. — Я сделал должную паузу и добавил: — И знаешь, кто?
— Нет.
— Господь!
Он принялся хохотать как ненормальный.
— Господь! — вопил он. — Господь! — потом все громче и громче: — Господь! Господь! Господь! Господь! Господь! Нет, вы только послушайте его! Ну и ну!
Он корчился от смеха. Пришлось встряхнуть его как следует.
— Гилберт, — сказал я со всей мягкостью, на которую был способен, — если не возражаешь, я пойду спать. А ты спустись к ручью и убедись сам. Это под мшистой скалой, что слева, подле моста. И никому не говори об этом, ладно?
Я встал и тряхнул ему руку на прощанье.
— Помни, — повторил я, — никому ни звука, ни единой душе!
Он приложил палец к губам и прошептал:
— Ш-ш-ш! Ш-ш-ш!
Все, что из ряда вон, идет, как говорят в округе, из Андерсон-Крика. И виной тому, как пить дать, «художники». Ежели от заблудившейся коровы таинственным образом останутся одни кости, значит, ее забил и разделал кто-нибудь из Андерсон-Крика. Ежели проезжий автомобилист собьет на шоссе оленя, то он всегда отдает тушу какому-нибудь нищему художнику в Андерсон-Крике, но никогда мистеру Брауну или мистеру Рузвельту. Ежели как-нибудь ночью развалят старую брошенную хибару и унесут двери и оконные рамы, то это непременно дело рук кого-нибудь из шайки обитателей Андерсон-Крика. Если кто-то устраивает купание под луной в серных источниках — совместное, мужчин и женщин, купание, то это опять шайка из Андерсон-Крика. Такова, по крайней мере, легенда. Как однажды заметил в моем присутствии один из старожилов: «Да это просто шайка гермафродитов!».
78
Шарль Бодлер (1821–1867), французский поэт-символист, литературный и художественный критик, автор знаменитой книги стихов «Цветы зла», переводившейся виднейшими поэтами и переводчиками многих стран, в том числе и России. Поль Верлен (1844–1896) — французский поэт-символист, известный своим буйным характером, был тончайшим лириком, и его стихи особенно трудны для перевода в силу своей музыкальности, звук для поэта часто был важней смысла. Леандро Фернандес де Моратин (1760–1828), испанский драматург и поэт, самый видный из литераторов испанского Просвещения. Враждебность политических и клерикальных кругов, вызванная его симпатиями к французским просветителям и сатирами на современное ему испанское общество, вынудили Фернандеса уехать во Францию, где он оставался до конца жизни и был похоронен между двумя своими кумирами, Мольером и Лафонтеном. Федерико Гарсиа Лорка (1898–1936) — самый популярный поэт испаноговорящего мира и один из оригинальнейших драматургов XX века. Прим. перев.
79
Рамон Сендер (1902–1982), испанский романист и эссеист, писавший на исторические и социальные темы. В 1935 г. получил Национальную премию по литературе за роман «Мистер Витт в лагере повстанцев». Воевал на стороне республиканцев; после победы франкистов эмигрировал в США. При Франко был в Испании запрещенным автором. Прим. перев.
80
Большинство членов итальянского семейства Дузе были актерами и состояли в одной странствующей труппе, на представлении которой по «Отверженным» В. Гюго впервые, в возрасте четырех лет, вышла на сцену и ставшая впоследствии знаменитой актрисой Элеонора Дузе. Прим. перев.
81
Джон Джилберт, американский киноактер, партнер Греты Гарбо в фильмах «Плоть и дьявол» (1927) и «Королева Кристина» (1933). Прим. перев.
82
Игнацы Ян Падеревский (1860–1941), польский пианист, композитор и государственный деятель. Был большим патриотом Польши и по просьбе Пилсудского сформировал внепартийное правительство экспертов, которое и возглавил в 1919 г., впрочем, его премьерство продлилось недолго. С началом Второй мировой войны некоторое время занимал пост председателя Национального совета при Польском правительстве в изгнании, в 1940 г. уехал в США, где вскоре умер. И хотя похоронен Падеревский на Арлингтонском кладбище как видный политический деятель, в истории он остался как неповторимый пианист-виртуоз, выдающийся интерпретатор Листа, Шопена, Баха, Бетховена и Шумана. Прим. перев.
83
Луи Фердинан Селин (1894–1961), французский писатель и врач, работавший в государственной больнице в Клиши, леча в основном неимущих пациентов. Селин был противоречивой личностью со сложной человеческой и писательской судьбой, чьи романы, в частности наиболее известный «Путешествие на край ночи», шокировали читателей при своем появлении как своим языком, так и эстетикой, отменявшими всяческие табу. Прим. перев.
84
Якоб Вассерман (1973–1934) — немецкий писатель, которого, кстати, часто сравнивают с Федором Достоевским по напряженности моральных исканий. Два его произведения причислены к немецкой классике XX века: это «Каспар Хаузер, или Леность сердца» (1908) и особенно «Дело Маурициуса» (1928), который вместе с позднее написанными романами «Этцель Андергаст» (1931) и «Третья жизнь Керкховена» (1934) составляют единую трилогию. Прим. перев.
85
Андре Жид (1869–1951) — французский писатель, Нобелевский лауреат 1947 г., чьи многочисленные романы, пьесы, автобиографические и критические работы оказали глубокое влияние на французскую литературу и философию. Прим. перев.
86
«Из моей жизни» принадлежит к числу лучших струнных квартетов Бедржиха Сметаны (1824–1884), чешского композитора, дирижера и пианиста, основателя чешской национальной музыкальной школы. Прим. перев.