— Кому сто голов на рубь!.. Подходи!.. Не ха-ха и не хи-хи — продаются петухи. Сами растут. Все тут. Покупай, не зевай! Будет мясо, будут потроха! Щи с петушатиной, язык не проглоти! — и горстями черпала из ящиков желто-белые пушистые комочки, опускала кому в корзину, кому в шаль, кому в ведро, кому в коробку.
И Анна не устояла перед дешевизной: на тридцать шесть копеек отсчитала ей бойкая костромичка тридцать шесть петушков. Да распознавали их там, видать, машиной: подрастая, в общем стаде выявилось семь молодок. Были потери. Троих сорока унесла, четверых крыса задавила.
А уж пестовать их довелось, как ребятишек: кашку варила, яички крошила, пшенца подсыпала. И творожком потчевала. Поокрепли, пошли в рост — картошку варила, хлеб мочила, охапками траву носила, рубила в корытце сечкой. Всё сметали.
Без материнского догляда бойкими росли. Иной проныра даже крохотную щелку сыщет в огород, разгребает грядку. А за ним, глядишь, уже пяток там.
Когда огород вскапывала, носила им в пристрой, затянутый проволочной сеткой, червяков. Тут потеха начиналась: отнимают подачку друг у дружки, носятся по клетке. Вот проворный петушок зажал клювиком червяка с одного конца, а второй петушок подцепил другой кончик, каждый тянет добычу к себе, и растягивают червяка в нитку, на полметра.
Каждый день — без пропуска — требуют резко-отрывистыми голосками одно и то же — корм да воду…
— Угомонитесь. Кы-ы-ышшш! — Анна руками шугала цыплят, они отскакивали и опять лезли к хозяйке.
Сходила на мост, что на подворье, принесла в чугунке толченую картошку с моченым хлебом, сыпанула несколько горстей зерна. И теперь, когда все бурное стадо поуспокоилось занятое кормежкой, прицеливалась глазом: с которого почин, которого ловить.
Тазик был сух. Наедятся — воды запросят. Сняла ведро с ограды, зачерпнула в пруду, вылила в тазик.
Теперь всё. Подошла к столбику, на котором висел рукомойник, из этого тайника, который знали все ее дети и знала вся деревня, вынула ключик на веревочке и, оставив босоножки на первой ступеньке, поднялась на крыльцо.
Вот и дома.
11
Всё у нее есть: работа, нелегкая, хлопотная, но давно втянулась, нашла в ней и свою нужность, и свои радости и теперь, когда жизнь повернулась так, что доярке и почет и уважение от всего общества — как же: на передней линии пятилетки, рядом с шахтером, рядом с нефтяником, — уже другими глазами смотришь на себя и свое дело; свой дом с хозяйством, любая сряда на лето, на зиму ли; и есть то, что дороже всего на земле, — дети: два сына и дочь; подняты, на ногах дети.
Все у нее есть, а гложет душу, не отступаясь, как червяк-короед от дерева, одиночество. Пришло, привязалось оно после смерти Ефима.
Одиночество начинается с дверной скобки и вместе с хозяйкой входит в дом; она к печи, огонь ладит, чистит картошку, гремит ухватами, посылая чугуны в огнедышащее устье, и оно тут; хоть на печь заберись, хоть с головой укройся одеялом, одиночество все равно с тобой и в тебе.
В доме, какую вещь где поставила, положила или повесила, там она и стоит, и лежит, и висит: стопка газет на столе, численник на стенке, полотенце на гвоздике, самовар у печи, сахарница с конфетами на тумбочке, плащ с резиновыми сапогами в сенцах, банки с молоком в чулане. Ни окурка в пепельнице, ни обгорелой спички. Самотканые дорожки в горнице, как расстелены, так и не стронуты с места.
Теперь в своей одинокой жизни она обходилась одной ложкой, одной вилкой, одной тарелкой, одной чашкой с блюдцем, хотя полная горка набита посудой. Уже не хотелось одеваться понарядней, покрасивей, хотя было во что; даже сон некому рассказать, как некому пожаловаться на усталость в руках и спине, на плохое настроение или погоду.
Одна… Порой реветь хочется. И ревела, умягчала душу бабьими слезами. И, когда одиночество особенно допекало, садилась писать письма дочери, сыновьям. Или шла на ферму задолго до дойки, всегда находилась работенка ее сноровистым рукам. Был телевизор, но она его не любила. Особенно молодых певцов, как они кривлялись перед микрофоном, силу некуда девать, словно напрочь забывали: вышел петь — так пой. Чтоб песня увлекала, знобила сердце, волновала до слез… Радио ей больше нравилось. Зимними вечерами слушает, слушает, забудется, уснет.
Легче всего на работе, на людях, даже легче постоянно вертеться по двору или копошиться в огороде, а как закроешь за собой дверь, так ты уже и одна. Дочка Сима в Красном, художник-ювелир, хвалят, это и ей, матери, дорого. Геннадий в Костроме. Этого, можно сказать, они с отцом сами спровадили в город, хватили лиха с пустыми палочками-трудоднями, досыта настрадались, вот и захотелось, чтоб у детей жизнь сложилась по-другому… А Коля на службе, тут уж ничего не сделаешь.