Пастух… Пастух доярке — первый друг, если он настоящий пастух. А какой-нибудь нерадивый крикун да еще пьянчуга — хуже недруга. Впроголодь примчит на ферму корову — откуда молока ждать? Да еще, бедняжку, настегает кнутищем. Дрожит вся. И знает тебя, а от руки шарахается.
А уж примется костерить скотину — хоть уши зажимай. Голова пухнет от такой ругани… Ах, кобель, ах, балбес, да ты подумал бы сперва, кого материшь, — ко-ро-ву. Кор-ми-ли-цу-у!.. Это так-то за молочко, за сметану, за творожок, за мясцо, за маслице?! Да ей поклоны, поклоны бы бить!
Страсть как не любил таких пастухов-ветроплюев Ефимко. Горячился, на крик переходил:
— Да разве тот пастух, кто только и умеет ругаться да махать кнутом?! Как бы не так! Пастух тот, кто знает, где корову накормить, умеет ретивую осадить, а ленивую подогнать. Орать, да кнутом махать — науки не нужно. А спроси, спроси крикуна, что он знает о корове? Ну, вот самое простое: как, к примеру, лета ее считают? Ха-ха… Осечка!.. А лета коровы считают по теляткам. С обязательной прибавкою трех годов. Так-то. Три теленка у коровы, — стало быть, лет ей — шесть…
Однажды зимою пастухов собрали на совещание в райцентр. Поучиться друг у друга, умных людей послушать. И ученый-животновод возьми и задай им задачу. Сразу всем. Так, мол, и так: что и где к о л к у коровы или быка? Притихли. А Ефим вскочил и с задоринкой в голосе:
— Могу сказать…
— Фамилия? Из какой деревни?
— Мукасеев… Из деревни Большие Ведра.
— Так, — оживился ученый и по лысинке ладонью проехался. — Говорите, товарищ Мукасеев, а мы вас послушаем.
Ефим на трибуну не полез. Отвечал с места. С самого крайнего. В левом углу клуба.
— Колк у коровы и быка — это… это костяной комель, под рогом. Угадал?
— Ответ в десятку! — просиял ученый. — Молодец, Мукасеев… Как-нибудь приеду к вам в Большие Ведра.
— Рады будем! — отвечал Ефим.
И все жалел, что после того раза пастухов не собирали больше.
С майского выгона до седой, морозом побитой травы пас совхозное стадо Ефимушка. И опять же не разлучался со своими коровами — шел в скотники или становился кормачом. На всю долгую зиму.
Был и такой случай: потерял пастух свой «химический» кнут. Показал городским рыболовам, где окуни бойко берут, те за богатый улов угостили вином. Гнал стадо, мотало из стороны в сторону.
Среди ночи проснулся, всполошился:
— Аннушка, а где кнут?
— Где положил, там и возьми.
Засобирался.
— Пойду искать.
— Спи…
— Не… Не… Без кнута мне негоже. Без кнута меня и коровы не признают.
Убежал. Нашел. И больше не терял…
На том же гвозде висит колечко пастушьего кнута. Не один раз Анна обжигалась взглядом об это колечко.
Хотела снять, спрятать с глаз долой. Подходила, а рука не тянется. Не слушается рука…
— Нюрка, когда свадьба?
Кто бы ни повстречался, у всех, как, скажи, сговорились, на языке один вопрос. Она вспыхивала, как береста на огне.
— Скоро.
Не отставали:
— Когда — скоро?
— На май…
— На май?! Ой, девка, свадьба на май — всю жизнь маяться.
Она серчала, круглые глаза суживались:
— А как бы в январе? Всю жизнь мерзнуть, так, что ли?
Жаловалась матери:
— Деревенские говорят: свадьба в мае — маяться буду…
— Слушай их… Главное — в чем? По любви выходишь. По люб-ви-и, — рассудительно отвечала мать.
Было мало вина, мало закусок, мало гостей и — песен мало: первый послевоенный май. А радости — много. Радовались уже тому, что жизнь набирала ход без войны, почтальон перестал носить страшные похоронки.
Анна жила с матерью в старой избе, крытой соломой, с полуразвалившимся крыльцом, покачнувшимся на сторону сараем. Отец с войны не вернулся, мать часто хворала: некому постройки подновить.
Ефим от многодетной сестры перебрался к Анне. Все имущество уместилось в один мешок да в плотницкий ящик — плотничал до войны.
Вместо свадебного подарка извлек из карманов два матерчатых, стального цвета, мотка, подал молодой жене со словами: