— Ну, жинка, догоняй меня!
Ходуном заходила коса в руках, ровная низкая травяная щетина оставалась за косцом.
— Не гони, Ефимко, ради бога, не гони. Нам ведь еще косить да косить! — взмолилась Анна, скрывая радость. Теперь она в полной мере ощутила свою родственную близость с мужем и в главном — в работе.
Шесть проходов — огромную просеку пробили на лугу Мукасеевы.
— Шабашим, Ефимко. Айда завтракать.
Да, глядя на травяные волны, легшие на лугу, и Ефимко понял: прошел тот миг, когда думалось: «Не уступить бы работе, а взять над нею верх». Левая рука-культя на покосе подружилась с правой, как того хотелось ему.
Сладили костерок, сварили молочную лапшу, яички, скипятили чай со смородиновыми, мелко накрошенными ветками и листьями. С завидной охотцей все смели. Малость передохнули, умылись и — опять за работу.
Выше, выше над головой поднималось солнце, полыхало жаром. Ефим велел жене отложить косу и разбивать валки, сушить сено.
За полдень сделали новый перерыв. Анна разостлала покрывало на песке под ивой, прилегла и, взглянув на сидящего лицом к реке Ефима, спросила:
— Может, на сегодня и хватит? Здорово устал?
— Есть немного. Отвык, Весной сорокового года взяли в армию. А там война…
— Ефим, я тебя вот о чем хочу спросить, — голос ее дрогнул. Он оглянулся и увидел выражение тревоги на лице жены, не понимая, отчего бы это. — Скажи, Ефим, как ты думаешь: будет новая война?..
Сильно разминая пальцами правой руки багряную культю, с минутной заминкой ответил:
— Война — страшное дело, Анна. Кровавое дело. Вот и эта… последняя война обрушила на наш народ столько горя, что и за сто лет не избыть.
— Пошто же тогда Америка кричит о войне?.. Бомбу страшную придумала?..
— Так она войны никогда не знала, Америка. А чужое горе не трогает. Но, поди, и Америке не хочется, чтобы небоскребы кувыркались… А мы, мы войны не хотим. Это точно! Сама посуди: на черта она нам сдалась?!
Луг попросторнел. Не узнавался луг. Сено сгребли в копешки. Густо их было наставлено.
Собрались домой. Ефим поправил лямки вещмешка, вскинул на плечо косы, тут же передумал — в руку взял, На прощанье оглянулся.
— Какую красоту разрушили! А?
Она с удивлением поглядела на него, ожидая, что он еще что-то скажет. Но он молчал, лишь перевел задумчивые глаза на реку.
14
В горнице было прохладно, тихо, пахло цветами — в литровой банке на столе стояли бело-золотистые ромашки и розовый куст душицы, и запахом и мелкими листьями напоминавший мяту.
Анна взяла авторучку, раскрыла тетрадь, собираясь писать письмо Коле: встреча с Ниной всколыхнула ее; хотелось намекнуть сыну, что она знает о их примирении и радешенька этому; хотелось рассказать, как Нина работает в совхозном детсадике и в какие необычные экскурсии возит детишек; хотелось, наконец, остеречь сына, что коли помирился с Ниной, то и держался бы ее крепко и вечно, — лучше невестки, чем Нина, ей, матери, и желать некого.
От этих мыслей лицо Анны осветилось улыбкой, которая вышла как бы из самых сердечных глубин и так славно помолодила лицо.
«Э-эх, поженились бы они да зажили у меня… Экая хоромина пустая стоит… Покойному Ефиму уж как желалось-мечталось подержать, единый разочек подержать на руках внучонка или внучку, поносить по дому, потетешкать, услыхать, как дитенок засмеется, заплачет там или загулькает… Не довелось. Не дожил… Ах, судьба, судьба», — утерла слезу.
Признаться, писать письма быстро она не умела. Все, бывало, долго-долго обдумывала да прикидывала, как лучше, когда проснется среди ночи, когда шагала своей тропой на ферму или с работы домой. И садилась лишь тогда, когда не мешали дневные срочные дела. Для этого выбирался вечерний час, тут коли и засидишься — не беда. Присаживалась к столу и сперва складывала письмо про себя; руки на коленях, ото всего отрешалась и в такой позе замирала. А очнувшись через какое-то время, начинала шептать разные слова, как бы разговаривала с детьми. Она по эту сторону стола, а тот, кому писалось письмо, так представлялось ей, был по другую сторону семейного стола. И случалось, что между этой и той сторонами происходил не только ладный, взаимно-дружеский разговор, но и с разногласиями, которые тут же и выяснялись. И, на каждое такое возражение, высказанное, конечно, ею самой, она же сама давала ответы.
За таким письмом время не замечалось. Она любила и ценила эти часы, отданные письмам. И очень удивлялась тому, что письма у нее почему-то выходили короткими и деловыми: «Живу, как жила… Корова отелилась, сена хватит до выпаса… Манька с мужем не сошлась… Директору совхоза Ивану Саввичу отметили юбилей — стукнуло шестьдесят годочков… Орденом Ленина наградили… Олег Сорокалетов еще не женился… Дом культуры построили… Нынче для коров впрок заготовили и сена, и силоса… Овечек остригла, шерсть сдала за валенки…» Где-то в самом конце письма не забывала сообщить и о погоде, но так же коротко: «Снег стаял на неделе… Трава взялась дружная… Идут дожди… Выпал снег… Крепких морозов еще не было…»