На неторопливое письмо сейчас времени не было — пора готовиться к встрече дорогих гостей: сына, внучонка, снохи Тамары.
Анна прислонила Колину фотографию к часам в деревянном футляре, стоявшим тут же, на столе, долгим любовным взглядом еще раз поглядела на сына и поднялась.
В прихожей, куда она вышла, благодушным сытым котом поуркивал холодильник, супротив печного чела у стены приятно белела газовая плита, Генка поставил, и печь и плита как бы соперничали друг перед дружкой, кто лучше, исправней угодит хозяйке.
Захотелось пить. Анна открыла холодильник, из шершавой красной кринки нацедила в чашку самодельного кваса, короткими глотками с охотой выпила. И вышла на улицу.
Жара. Яркое солнце слепило. Асфальтная лента, рассекавшая деревню, с крыльца показалась ей сырой, зыбко волнившейся. Ни человеческого голоса, ни собачьего лая, ни петушиных перекликов. Все во власти солнца.
Петушков не было ни перед воротцами, ни перед крыльцом, ни у сарая — подросли, осмелели, стали спускаться под гору, за кузнечиками охотятся. Лисица бы не подглядела — поредеет стадо… А может, они за домом?
Проще всего зачерпнуть горстку зерна, позвать и изловить, какой приглянется. Она приняла другое решение: обойти дом, заглянуть и во второй огород, что между баней и домом, — вдруг цыплята там.
Хозяйка явно медлила с поимкой петушка — ей страсть как не хотелось рубить голову какому-то из них. Она не переносила крови, все холодело внутри, сердце замирало и содрогалось. Она любила животных и ревностно ухаживала за ними, как-то привыкла к тому, что они растут и живут рядом и находятся в каком-то непонятном ей, но в несомненном родстве со всей крестьянской семьей. И вдруг… Все рушилось… И когда приступало это неизбежное для хозяев время резать теленка, овцу, кабанчика, убегала в дом (а случалось, и к соседке). Лишь после того, как все было кончено, Ефим, или сын Коля, или Олег Сорокалетов кричали ей, вызывая к себе, она выходила с изменившимся от испуга лицом, строгим и отрешенным, без слова, машинально подавала горячую и холодную воду, тазик, корыто, клеенку — все, что требовалось, приносила и уносила, как велели. И долго-долго потом вспоминались ей остекленелые глаза овечки, мордашка с белесыми волосиками и мягкими губами теленка, желтый клюв и хохолок курицы. И радовалась, когда телушечку оставляли на племя и продавали на сторону.
Думалось ей: пока обходит дом, вдруг кого-то увидит из соседей или кто ненароком наведается к ней — и она попросит постороннего, чтобы тот зарубил петушка.
Сразу за верандой на передних углах дома под водосточные желоба поставлены емкие металлические бочки, выкрашенные снаружи суриком. Ефимко позаботился, хозяйственный был мужик. Анне нравилось слушать, как бочки наливаются дождевой водой. Погремит ли гром или без грома начнется дождь — и уже первые капли звонко стукнут о днища бочек и отзовутся гулко, загадочно в их утробе. И все повторится и раз, и два, и три. Громче, явственнее, словно взяла начало какая-то веселая музыка, и теперь ей шириться, утверждаться, мощно звучать, чтобы волновать, тревожить и наливать радостью сердца тех, кто будет ее слушать.
Дождинки разбивались о ребристую шиферную крышу дома, стекали в желобки и по ним струисто устремлялись вниз. Тут тугие струйки перехватывали настоящие желоба из сине-серебристого цинкового железа, и весь поток направлялся в бочку. Дождевая вода водопадцем весело-шумливо срывалась в желоба, разбивалась, бурлила, кипела и пенилась в бочке. Из непрерывно наливавшейся посудины уже выскакивали, белыми и синими искорками вспыхивали брызги, возникали и тут же лопались пузыри. Шум дождевой воды глушил все земные звуки, ликующе накрывал землю.
Анна, наблюдая из окошка веранды, как споро наполняется чисто-синей дождевой водой бочка, слушая, как в одном могучем порыве шумят потоки разгульного июньского или июльского дождя, чувствовала себя легко, празднично-обновленной, как чувствовала себя земля. И — не зевала. Как только бочки наливались доверху, как только вода через край начинала стекать по красно-коричневым их бокам, живо обувала Ефимовы сапоги, накидывала на себя Ефимов пастушеский плащ и выскакивала на улицу с ведрами. Наполняла ведра и — зачем же даровой чистой небесной воде литься зазря? — переводила оба желоба в один общий желоб, протянутый и нацеленный в прудок. Прудок невелик, как раз перед самым домом. Однажды Коля, проходивший от училища практику в своем совхозе, прикатил на, бульдозере и в течение каких-то двух-трех часов соорудил прудок. Похвалился: «Как — сила, мама! Нынче техника умеет все!» Прудок налили дождевой водой — и прижился. Даже караси, к ее удивлению, не переводятся в нем.