— Картошек нам с десяток сырых кинь, — смирно попросил дед.
— Оставил бы ты ее дома, Константин Макарыч, — все еще не сдавалась бабушка.
— Перестань! — крутым боцманским баском оборвал ее дед. И махнул рукой — кончай завтракать.
Проулком дед и внучка вышли за околицу деревни, которая еще спала. Тут грязная и страшно расхлестанная грузовиками и тракторами весенняя дорога с мутными лужами отвернула вправо, и они прямиком подались к старой лесопилке.
Неожиданно открылась зеленая-зеленая, хоть щекой ложись, луговина. Любаша остановилась: не могла же она лезть с грязными сапожищами на молодую вешнюю травку. Огляделась, отыскала ямку с талой водой, поболтала ногами — заблестели резиновые сапожки: в любой глядись, прихорашивайся — отражают.
За нею и дед завернул к ямке.
— Поди, скучаешь по отцу, Любаня? — дед перекинул рюкзак с одного плеча на другое.
Она шумно вздохнула, вскинула голову к небу, улыбнулась:
— Слышишь? Жаворонок… Где-то над нами, а не вижу… — Чмокнула губами. — Скучать — скучаю, дедушка, да ведь я — морячка. Привыкла. Папа полгода и дольше в море рыбачит, а дома недельку всего. И каждый раз удивляется: «Ух, ты и выросла у меня».
«Морячка! Ишь ты… А ведь все верно говорит: так я отца ее, Колянку, подкидывал на руках, удивлялся: вырос ты, парень. И, пока стояла подлодка в гавани, все бегал домой. А потом опять разлука. Эх, морская, морская жизнь». — Макарыч зажмурился на миг.
— Их рыбацкий сейнер по телевидению показывали. Не видел? — Любаша сверху вниз поглядела на деда и удивилась, каким задумчивым было у него лицо. — И я вот не видела. Жалко. Красивый у них сейнер. Называется «Шторм». Мама видела, показывали «Шторм» и папу.
Любаша, тонкая, в розовой спортивной куртке, в голубых тренировочных шароварах, шагала шустро, легко. Дедов горн на шнуре перекинут через плечо. Горн старый, местами погнут, там и там из серебра желтеет медь. Дед грузноват в ходу, выношенный бушлат распахнут, боцманка с «крабом» сбита на затылок. У пастушки и пастуха приметно оттопырены карманы: все хлебные корки у бабки выгребли.
— Что там у вас в Мурманске нового?
— Памятник солдату войны поставили. На сопке. Видно его далеко-далеко. У меня он на открытке есть. Хочешь, подарю тебе?
— Подари.
— Домой вернемся, и подарю.
— Спасибо. У меня тебе тоже подарочек будет. В лесу.
— Какой? Дедунь?
— Потерпи… Ты же морячка, — улыбнулся дедушка.
Любаша кивнула головой, согласилась потерпеть. Она с удивлением глядела на странную железную дорогу. Начиналась она тут же в поле, ныряла прямо в дом без дверей и обрывалась у желтой груды опилок и вороха корья. Слева и справа громоздились бревна. На узкоколейке стояла вагонетка с бревном, нацеленным в странную до-мушку. «Лесопилка», — догадалась девочка.
Теперь они шли полем, сырым, вязким. За ними оставались рваные следы. Видна уже была загородь лосефермы.
— Дедушка, а что не любят лоси?
Константин Макарыч остановился, раскурил сигарету, сорвал лист одуванчика и вытер о него пальцы.
— Правильный вопрос, это нам, лосиным пастухам, знать нужно. Мы с Михеевым выяснили, что не любит лось: запах табака — раз, я, как покурю, так руки о траву вытираю или мою; запах крепких духов — два; паутов, мух — нет у них коровьего хвоста для отмашки — так, клочок какой-то, — три; жару, — голос его звучал мягко, — жару пло-о-хо-о переносят, нервничают, волнуются — это сколько уже будет?
— Четыре, — подсказала она с готовностью.
— Не любят лоси, когда их обманывают, это, как ты знаешь, и людям не нравится. А еще… — он придержал Любашу за локоть, холодной, гладко бритой щекой коснулся ее уха, — еще… двоечников терпеть не могут. Так что, если у тебя водятся двойки, лучше сразу вернуться: лось может запросто лягнуть. Спросишь почему? Так это же понятно: двоечник — лентяй, а лось — прирожденный труженик. Еду добывает себе со всевозможными витаминами, воду; знает, где укрыться от врагов… Ты, Любаня, лося не бойся, он друзей не трогает. Я вот с ними уже двенадцать годов занимаюсь — знаю, что говорю.
Солнце проливалось теперь гуще, утро разгуливалось веселое, неохватное, сияло всеми красками весны. Слева, за взгорком, колыхнул и стал дробить тишину трактор, и сразу Любаша увидела, как над ними низко потянулись грачи — в сторону работающего трактора: будут взлетать за плугом и кормиться.
И опять ручейком журчал над головой жаворонок. Любаша думала, что это тот же самый жаворонок, который запел над луговиной, полюбил ее и дедушку и провожал их до лосиной фермы, как будто он понял, куда и зачем они идут, и песней одобрил их решение пасти лосей…