Привалов прислушался, тихонько посвистел лосям — они все так же усердно паслись, — вернулся к рюкзаку, разостлал бушлат, лег, подложив под голову рюкзак.
И только задремалось — голос Роберта:
— Тут ягоды, цветы, деньки солнечные! А я, Константин Макарыч, неделю тому назад на лыжах катался. Верите или нет? — Роберт сел рядом, подогнул колени, обхватив их тонкими, длинными руками.
— Где же это? — повернул голову Привалов.
— Далеко. На Шпицбергене. Может, слыхали?
— На Шпицбергене?! Как же! Его наши поморы Грумантом называли. — Привалов, оживляясь, сел. — Море Баренцево… Гренландское море… Эхма, даль-то какая! Чего тебя носило туда?
— Ездил смотреть на овцебыков. Канада дарит нам овцебыков, на Таймыре разводить будем, вот я и ездил глядеть, какие они.
— Так-так, — удивился Привалов. — Значит, на Груманте побывал? Ну, и какие же они, овцы-быки?
— Роста невысокого, лось против них Гулливер, но страшно-о мохнатые, шерсть космами свисает. И сильные. Волк — не подходи!
— Морем плыл, Роберт Алексеич, или… — Привалов шумно вздохнул, показав рукой на небо.
— Морем. Туда и обратно на ледоколе.
— Ну, и как оно… море, конкретно сказать?
Роберт пожал плечами:
— Студеное, ледовое… Обыкновенное, Константин Макарыч.
Слово «обыкновенное» прозвучало как-то неожиданно и нарочито-буднично. То ли Роберта Галина Николаевна подучила, то ли он сам смекнул, как лучше подкатиться к боцману Привалову, — ни от чего тот не заводился так сразу и горячо, как от моря. Знать, всегда оно жило в сердце моряка, даром что давненько разлучился с ним.
— Море обыкновенное?! — изумился Привалов и встал на колени, сердясь, сгреб бушлат, встряхнул и повесил на сучок сосны. — Море обыкновенное! — почти вскричал он. — Ха-ха… Тридцать годов служил ему и не знал, что оно обыкновенное! — врезал ладонями по бедрам. — Чего же оно мальчишкам снится? Чего они бегут из дому к черту на кулички? Обыкновенное! Так можно дойти до того, что и лес обыкновенный, и земля обыкновенная, и космос — обыкновенный. Нет, Роберт, нет, дружище. Море — это всегда море, простор душе. Я, если хочешь знать, и сейчас в море, и сейчас плаваю… Погоди, объясню. Плаваю со своим старшим сыном Николаем, капитаном рыболовного сейнера «Шторм», плаваю с другим своим сыном Виктором, штурманом торгового флота, да вот-вот на подходе два внука: мореходку в Мурманске кончают… — Глаза боцмана по-соколиному, молодо блеснули. — Море и Приваловы были друзьями и будут.
Как неуправляемую шлюпку несет морской прилив, так боцмана Привалова понесли воспоминания. Он наглухо позабыл, что перед ним журналист, он видел в своем собеседнике просто человека, только что вернувшегося оттуда, с моря. И не Роберту Сидорову, а тому, другому человеку рассказывал он о том, как стал моряком, и о том, как воевал на подводной лодке, и о том, как простился с морем.
Теперь они лежали на траве под сосной лицами друг к другу. Курили.
— Вот бы боевой эпизод… Какой угодно, Константин Макарыч… Прошу вас — Роберт глядел на боцмана, не отрываясь, глядел мальчишески-жадно.
Тот долго молчал, усмехнулся чему-то и заговорил негромко:
— Однажды у берегов Норвегии наша «щука» (это мы меж собой подводную лодку называли так) выследила немецкую подлодку. Тут все решал момент: кто первый кого обнаружит. Мы опередили. И — потопили ее. Жирок пустили арийцы: на поверхность моря стали выталкиваться и растекаться радужные масляные пятна. Вдруг всплыл какой-то белый пузырь. Выловили его. А это оказались штаны из лосиной кожи, снаружи гладкие, белые, а внутри мех. Фашистским офицерам-подводникам выдавали лосиные штаны, чтоб ревматизма не было. Долго, видишь, жить собирались, гады.
— Тогда-то вы впервые и задумались о лосях, Константин Макарыч? — спросил Роберт.
— Что ты, — отмахнулся Привалов, — какие там лоси! Война же еще шла!
— Да, это я, конечно, сморозил, — сконфузился Роберт. — Ну, а дальше что? Приехали вы в деревню и…
— Вернулись мы с Матреной, женой моей, сюда, в Журавкино, в батькин дом. Она ведь тоже у меня журавкинская, Матрена-то. Была у меня, признаться, такая дорогая задумка: море лесом заменить. А?.. Леса у нас по-морскому широки, просторны, разгулисты. Заблудиться можешь. Погибнуть можешь. Но уж и утешить себя — завсегда утешишь. Самый вкусный и здоровый воздух — лесной воздух, конкретно сказать.