Спина горела. Верба сначала испугалась: все случилось так неожиданно и в такой тесноте. Но она все же не растерялась, приняла бой и выиграла его. Выиграла! Теперь она стояла на поляне и радовалась. Передохнув, повернулась и уверенно пошла в еловый проход, в узкие затененные ворота. Она отвоевала их у рыси.
Где-то в отдалении, в чащобе, зло мяукнула кошка — ей тоже памятно досталось.
Прошло несколько дней. И Верба, еще не успев заживить раны, снова попала в беду. Случилось это так: она выбрела на просеку, ровно рубившую хвойный лес надвое. И остановилась в нерешительности: то ли держаться просеки, тут было полегче, то ли продираться лесом, привыкла уже. И тут неожиданно сбоку раздался холодный металлический щелчок: резко махнув ушами, повернула голову: в нее целился из ружья плечистый человек в мохнатой рыжей шапке, а рядом был другой человек, коренастый, в кепке; этот другой сердито вскрикнул что-то! («Стой! Домашняя! С ошейником!» — вот что он вскрикнул) и успел рукой ударить по ружью. Из обеих трубок высверкнул огонь, рядом с лосихой страшно просвистела, срубая ветки, картечь. Верба кинулась в лес.
Если бы не белый сыромятный ремешок на шее, на этом бы и кончился ее побег. Все надежды и волнения навсегда оборвал бы этот короткий выстрел.
…На третий или четвертый день в лесу возле большой речки она встретила диких лосей: смолистого Рогача и двух маток с телятами-двойняшками. Они стояли, повернув к ней головы, и ждали. Она страшно обрадовалась, хотела рысью побежать к ним, но вспомнила, что она красивая рослая лосиха, видавшая на своем коротком веку куда больше, чем они, взятые все вместе; что она покорила лес, дочерью которого была; наконец, что она не просто лосиха, а лосиха с именем — Вербой ее звать! — и, сдерживая себя, спокойно приблизилась к ним.
Лоси-дикари обнюхали ее: запах леса… запах крови… запах порохового дыма принесла она с собой. О-о! Все это было знакомо и им, кроме, конечно, малышей.
И они приняли ее.
Бабка Пелагея только что отвернула с Ивашкинского тракта на проселок, как ее догнал на мотоцикле Михеев. Остановился, пригласил:
— Не забоишься, Пелагея Яковлевна, так садись, подвезу, — отстегнул брезент на люльке, достал желтый, без козыря, дорожный шлем, подал старухе.
— Как горшок, — усмехнулась бабка, надвигая шлем на платок. — Петрович, слыхала, будто бы лосиха сбежала от тебя… Не нашлась? А?..
— Нет, не нашлась.
— Слушай, слушай, — усаживаясь, заговорила она, — а я ведь знаю… знаю, почему лосиха ушла.
— …Гм… гм… интересно.
— Не больно интересно: побил ее Орлов. Своими глазами видела… Ты верь, верь! По ногам стегал… Меня, значит, как раз в Ивашкино вызвали с дочкиным мальцом водиться. Ну, я раненько и подалась. Мимо фермы, чтоб покороче. Все было на моих глазах. Побожиться могу… Жалко стало лосиху, отругала прохиндея. А он — меня, тьфу, пьянчуга!!!
— Та-ак… — Михеев пятерней сгреб бороду, того гляди, выдерет. — Значит, побил!.. Вербу помнишь?
— Да я всех ваших лосей знаю. Изба моя, сам знаешь, с краю, какая экскурсия ни наткнется, веду, показываю…
— Так вот: потеряли Вербу. Э-эх, и лосиха была, — тяжко вздохнул. — А Орлов уволился. Сам… Значит, побил… — сухощавое лицо его сморщилось от боли.
ПОЕДИНОК
Волчица была зла. Еще в начале зимы ее неизменный друг, лобастый матерый волк, лунной тихой ночью повел стаю на кордон, намереваясь зарезать боровка. Лесников пес поднял тревогу, от крыльца с грохотом выкинулся высверк огня, и вожак навсегда остался там.
Он был верным другом: любил, оберегал ее, добывал корм, когда в лесном овраге под корнями сосны, в логове, появлялись волчата; он каким-то особым чутьем угадывал, где их подстерегают капканы, обходил отравленную пищу. Никто лучше его не знал окрестных лесов я их тайн.
После его гибели волчица часто закидывала голову к темному небу и выливала свою боль в протяжно-надсадный вой.
Боль не утихала, и волчица решила навсегда уйти из родных мест.
С собой она увела двух переярков — сына и дочь лобастого. Им шел всего второй год, но это были крупные и сильные волчата.