Настенька выросла, выучилась и сейчас живет и работает в Кандалакше. Слышно, свадьба скоро у нее с офицером… Липовое бабкино корыто прохудилось и было выкинуто в овраг.
Несла старуха воду из ключа (еще сама на коромысле носит), остановилась передохнуть и как-то ненароком заглянула в овраг. И тут ослепил ее островок одуванчиков, рыжих, жарких, солнечных. Пригляделась: ух ты-ы! — одуванчики заселили ее липовое корыто.
— Настенькины одуванчики! — радостно охнула старуха. — Ай, ай, ай… Каждая веснушечка моей дорогой внучки превратилась в цветок.
КИКИМОРА
И стар и мал знает ворону, видел, поэтому не буду подробно описывать ее: уголь да зола — вот и все краски на оперении; даже нога с крючковатыми хищными пальцами засмуглена.
По полету, тяжеловатому, как бы ленивому, но уверенному, по важному виду, с каким она сидит и полчаса, и час на дереве или проводе, — вроде бы степенная птица, а на самом деле — разбойного характера. Безмерно нагла. Ей ничего не стоит утащить цыпленка, сдернуть с гнезда и заклевать птенчика, похитить у зазевавшейся хозяйки кусок мяса. В постоянной войне она с дроздами, скворцами, воробьями и даже чайками. Сколько раз, сбившись в стаю, давали они отпор наглой вороне.
Но — этого никто у вороны не отнимет! — незаменимейший санитар, что в городе, что в деревне. Зимой и летом исправно несет эту свою нелегкую и не очень-то приятную службу. И за то прощена нами.
Ворона хитра и умеет приспособиться к любым обстоятельствам. Ну вот к таким, например. С весны рыболовы влюбленно навещают речку Покшу. И ворона трется около них. Разумеется, рыболов из нее никакой. Но покинут люди костер, место рыбалки — всегда найдется лакомый кусочек и для нее. А ничего не оставят, не дадут — украдет. Спикирует на раскрытый рюкзак, когда рыболов стережет глазами и сердцем поплавок и ничегошеньки не замечает, и утащит что-нибудь.
Одну такую «рыбацкую» ворону я давно знаю и прозвал ее за дерзкие воровские проделки Кикиморой. Сядет вблизи рыболова на дерево и дежурит, выжидает удобный момент, не подавая гласа. И вот… У рыболова кончилась наживка (признаюсь, это был я). А клев зовет. Позабыв, что рыбу я кидал в луговую ямку, до половины наполненную водой, иду-бреду, прочесываю камышинки, траву, камни, коряги, добывая ручейников.
Ноет согнутая спина, в какой-то момент разогнулся, а на меня, озаренная солнцем, летит головешка, то есть Кикимора, с бруском серебра в клюве. Обман длился миг. Нет, нет, не серебра. Дергалась головкой и хвостом рыбина, лучшая моя сорога, зажатая в железных тисках клюва.
— Кикимора-а! Да ведь это же разбой средь бела дня! — И не шарахнулась. На сантиметр с курса не свернула.
Я вернулся к месту рыбалки, а там, в ямке, половины моего улова уже не было. А кто виноват? Проворонил рыбку, проворонил.
КЛЁНОВЫ СЫНКИ
Прямо по центру лицевой стороны нашей избы — клен. Русской породы: прям, высок, ветви легкие, взлетистые, а листья на них крупны, как ладони рабочего человека, все-все прожилки броско отпечатаны и видимы даже на дереве.
Его никто не сажал, может, это сделал ветер, или птицы, или еще кто, то есть свершилась обычная работа природы, и я не помню, когда он появился у нас. А открыли его, обратили на него внимание, когда он смело поднялся над травяным разноцветьем, упрямый светлокожий прутик с большими, не по росту, резными листьями. И с того времени захватистая остролезвийная коса (по всей деревне травы у нас выкашиваются) сдерживалась, бережно обходила его.
Лет десять назад везли проулком сено на грузовике, недоглядел шофер, смял клен-подросток. Сострадая деревцу, осторожно поднял я его с земли, туго перевязал слом, укрепил колышками, берёг, поливал. Выправился клен, год за годом рос да рос и залетел поверх шиферной крыши. Тень от него падает на окно, на бревенчатую стенку, а когда ветерки шевелят листву, клен славно поет мне свои песни. А сколько музыки в дождевых каплях, которые шумно разбиваются о широкие крепкие листья.
Видеть рядом с домом дерево, которое любо тебе, — всегда отрадно. Ты живешь, и оно живет. Хорошо. И незаметно, как бы само собой, между человеком и деревом приходит желанное породнение. На годы. А то и навсегда…
Полюбился клен и птицам. Соловья и малиновку, дрозда и синицу дружески привечает он.
В ту зиму, когда все живое казнили непривычные у нас пятидесятиградусные морозы, пострадали не только яблони да вишни, была безжалостно обожжена и вершина клена. Два года болел. Но перемог беду. И снова клен у избы веселый и красивый.