Но вот позади и экзамены. Больших сюрпризов они не преподнесли. На кого «грешили», что станут медалистами, — те ими и стали. Манюшка, не раз заявлявшая, что «академиком» быть не собирается и потому за медаль нос квасить не станет, отчаянно пижонила: брала билет первой и садилась отвечать почти без подготовки. Однако не только ни разу не срезалась, но даже не покачнулась.
По окончании экзаменов во взводе выпустили молнию, в которой, в частности, был помещен Манюшкин профиль и анонимные вирши внизу:
Но сочинитель ошибся: ему еще не были известны оценки за письменные работы. Манюшка все-таки была наказана за пижонство: сочинение она настрочила за полтора часа, сэкономив четыре с половиной «для отдыха и наслаждений», как следует его не проверила и проглядела ошибку, за что и получила четверку. В результате ей выгорела только серебряная медаль. Честно говоря, это неожиданно для нее самой щелкнуло по самолюбию, хотя фактически ничего не меняло: и серебряная медаль давала право на поступление в академию без экзаменов.
Гораздо больше сюрпризов — в основном неприятных — преподнесла медицинская комиссия. Война, годы напряженной учебы и другие индивидуальные обстоятельства сказались кое у кого на здоровье. И вот — мечтал парень стать летчиком, а у него обнаружили скрытое косоглазие, что имеет значение только для авиации, или маленько подкачал слух, или сердце бьется не совсем так, как положено, и его посылают в авиатехническое училище — учиться на «презренного технаря». Не всем дано летать.
Но самая горькая беда свалилась на Игоря Козина. Комиссия признала его негодным не только к летной, но и вообще к военной службе: нашли какой-то очажок в легких. Видно, пребывание в баронском поместье — недоедание, побои, ночёвки в холодном сарае — даром не прошло.
Для Игоря удар был неожиданным: ежегодно проходил медицинские комиссии — и ничего, считал себя здоровым крепким парнем, был чемпионом города по боксу в своей весовой категории. Правда, медики каждый раз что-то там писали в карточке после просвечивания рентгеном, но записи эти были непонятны и, главное, никаких последствий не влекли. Он не придавал им значения. И вот — на! Как-будто невидимый «господин воспитатель» Жаба добрался-таки до его мирного житья и треснул, как когда-то, палкой по голове. Выйдя из кабинета, где ему объявили заключение медкомиссии, Козин остановился у окна в коридоре и бессмысленно стал таращиться на город, лежащий внизу. В голове шумело, как будто его и впрямь ударили по голове.
Вскоре вокруг него уже топтались несколько спецов — одни ждали своей очереди в кабинет, другие присоединялись, выходя оттуда.
— В чем дело, Игорек? — спросил Захаров. — Ты помертвел, как труп.
— О, пустяки, — стараясь взять обычный легкий тон, откликнулся Игорь. — Меня всего лишь маленько… вышибли из авиации. Рожденный ползать летать не может…
— Ну, а все-таки, что… — вступил Гермис, но Козин его перебил: — Ценю ваши искренние намерения помочь, о други. Помните, как мы лихо выполнили роль сводни в конфликте Блондина-брюнета с его Шурочкой? О, незабываемые мгновенья! Но мой случай безнадежен. Легкие не вылечишь ни сочувствием, ни, как тогда, активными интригами. А засим желаю здравствовать.
Ни на кого не глядя, он выбрался из толпы и быстро пошел прочь. Ребята молча переглянулись. Помочь ничем было нельзя и все чувствовали себя виноватыми.
— Ну-ка, я… — невнятно произнесла Манюшка и пошла за Игорем.
Вася Матвиенко разлетелся было за ней, но Захаров придержал его за рукав: не мешай.
Когда Манюшка прибежала в общежитие, Игорь ничком лежал на постели, как был, в обмундировании, свесив обутые ноги. В огромной комнате теснились двадцать кроватей, подавляющее большинство их были пусты — вторая и третья роты уже отбыли в лагерь.
Увидев Манюшку, Козин скривился.
— Слушай, Марий, неужели спецуха за два года вытравила в тебе всякое представление о такте, чуткости? Ты же не мужик! Я сейчас не хочу никого видеть. Зачем ты пришла? Помочь? Не можешь. Утешить? Не нуждаюсь. Не люблю утешителей. Луку вместе клеймили — помнишь, когда проходили «На дне»?
— Луку клеймили правильно. — Она прошла в комнату и села на пустую кровать напротив Игоря. — Но утешение человеку иной раз требуется.
— Какое к черту утешение? Мне хребет сломали, пойми! Я уже не человек!