С этими словами Игорь и Манюшка подняли отчаянно сопротивляющегося Женечку. Захаров и Славичевский надели ему брюки, Мотко и Гермис облачили в китель. Другие держали наготове шинель, шапку, книги. Евстигнеев пытался вырваться, но, поняв, что сила солому ломит, закричал:
— Да я ж… ето… больной! Не имеете права! Запись есть!
— А ты будь паинькой, — уговаривал его Игорь — Трюх, трюх. Помаленьку да полегоньку, ан глядь — уже и в школе!
Когда Женечку водрузили в классе на его место, он жалобно заныл:
— Я ж пар нахватаю, братцы! Ничего ж не учил!
— А ты крепись, братец, — посоветовал Иудушка-Козин. — Бог — он справедлив. За липовую температуру взыщет маленько с тебя, нечестивца. Но — он терпел и нам велел.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Невезуха. Прощайте, клешá. Плачут и по волосам. Нужно ли выходить на расправу?
Давно поговаривали: командир батальона майор Кудрин затевает операцию против клешей. Но то ли потому, что давно начали говорить об этом, а операции все не было, то ли еще почему, многие потеряли бдительность — носили клеша в открытую даже в школе. И однажды утром поплатились за свою беспечность — майор Кудрин сделал роте перед завтраком смотр и бритвочкой порезал вставленные клинья. Когда дошла очередь до Манюшки, он горестно посмотрел на нее и покачал головой.
— Ну, хлопцев еще можно понять — донжуанят, распускают хвост перед простушками, а тебе-то зачем?
— А я что — рыжая? — обиженная тем, что ее отделяют от остальных, ответила она. — Я тоже распускаю хвост. Тоже хочется какого-нибудь простачка завлечь.
— Разговорчики в строю! — прикрикнул майор и нагнувшись — трр, трр — располосовал Манюшкину гордость и красу.
Неудачна начался день. И продолжался неудачно. Едва успев после завтрака привести в порядок брюки, Манюшка вместе со своим четвертым взводом попала на урок физкультуры. Повисев сосиской на перекладине, грохнулась с брусьев и получила жирную, как навозная муха, двойку. Преподаватель, бывший фронтовик-старшина, пожилой (на ее взгляд) мужчина лет двадцати восьми, смотрел сочувственно.
— Ничего другого не могу, — словно оправдываясь, сказал он. — Если бы ты хоть сбежала, был бы пропуск, но не двойка.
— Спасибо за подсказку, — буркнула не глядя на него Манюшка.
— А вам должно быть стыдно! — обрушился преподаватель на спецов. — Двадцать девять здоровых бугаев, все хорошо работают на снарядах… ну, за исключением некоторых… и не могут одну девочку довести до ума!
— Довести-то хоть кого можемо, — попытался сострить Мотко, но, видимо, вспомнив, что он лучший гимнаст в школе и упрек адресован в первую очередь ему, конфузливо умолк.
— Вот и доведите! — поставил точку не склонный к юмору «физкультурник».
Настроение, испорченное командиром батальона, упало еще ниже. Матвиенко, разлетевшийся было с утешениями, получил грубую отповедь и отвернул в сторону, вспыхнув «от винта до хвоста». Досталось и Захарову, попытавшемуся вразумить Манюшку («Сама виновата, Марий, бегаешь с физкультуры, ни к кому не обращаешься…»).
— Княгиня, — влез в перепалку Трош, — не обращайте внимания на этих плебеев. Что они понимают в женских прихотях и капризах! Для них что нежная душа женщины, что кусок кирпича в груди какого-нибудь солдафона-помкомвзвода…
— А тебя, Барон, не целуют, ты и губами не чмокай!
Остальные уроки прошли тягомотно, в тоскливом гадании: постригут или не постригут? С одной стороны: почему для нее должны делать исключение? До сих пор не делали. Да она и сама не хотела. А с другой стороны — невозможно было представить, как будет происходить эта позорная и унизительная процедура переодевания и пострижения в двоечники именно с ней. И как она потом будет глядеть ребятам в глаза, она, входившая в пятерку лучших учащихся взвода — «головастиков», бравшая на буксир отстающих, замкомсорга, ратовавшая за повышение успеваемости и, случалось, обрушивавшая громы и молнии на стриженые под ноль головы двоечников. И потом… Ну, все-таки, она девочка, и одно дело — носить мальчишескую прическу (она, кстати, ей к лицу) и совсем другое — быть оболваненной, как тифознобольная, и сверкать неприлично босой головкой. Нет, это непереносимо! И Манюшке вдруг страстно возжаждалось, чтобы на этот раз для нее было сделано исключение. Должны же они понимать: без исключений просто нельзя, раз само ее пребывание в спецшколе — исключение…
Однако едва прозвенел последний звонок с занятий, еще преподаватель не вышел из класса — в дверь заглянул капитан Тугоруков. Он обвел внимательным взглядом повернувших к нему головы спецов, задержался на Манюшке и вдруг осклабился. И она поняла, что пощады — исключения — не будет. И у нее мучительно, до боли, зачесалась экземка на левой лодыжке — память о том счастливом и несчастном дне, когда всем принесли весть о Победе над Гитлером, а ей — похоронку на отца.