— Что удивительного — я ведь одна тут среди вас. На вечерах небось все шарахаетесь от меня к штатским девчонкам.
— Кроме меня. Но ты не замечала.
Опять разговор налаживался потечь по пробитому уже нынче руслу. У Манюшки снова запылали щеки, хотя ожидать любовного объяснения еще и от Архимеда было по меньшей мере смешно.
— Ну, ты не в счет, — сказала Манюшка. — Ты, можно сказать, моя задушевная подружка.
— Ничего себе, — пробормотал Вася.
— Да, да: с тобой — обо всем. Секретов нет.
— Но ведь не расскажешь, про что говорила с Толиком, Вовкой Гермисом, — поймал ее на слове Матвиенко.
— Почему? Пожалуйста: объяснялись в любви.
— Как это? Ты им обоим объяснялась?
— Я-a? За кого ты меня держишь, Архимедушка?
Наступило молчание. Вася, видимо, усмирял свое душевное волнение.
— «Все для тебя, — начал он подпевать патефонному солисту, — и любовь, и мечты мои…» Значит, выслушав два объяснения, в третьем ты уже не нуждаешься?
— Да уж, сыта. А что, еще кто-то хотел?
— Еще кто-то. Выслушаешь?
— Вы что, вина нанюхались сегодня все?.. Пойдем-ка к столу, поглядим, может, еще крошки не смели в ладонь.
Вася порывался продолжить разговор, думая, что она не поняла, кто именно хочет излить ей свои горячие чувства, но Манюшка ничего не хотела слушать. Она за рукав подтащила его к столу, усадила на стул, потом, пошастав среди остатков пиршества, раздобыла несколько кружков колбасы, ломтик сыру, полбанки кильки в томате, две скибочки хлеба. Все это свалила в тарелку с остатками винегрета и поставила ее перед Матвиенко.
— Рубай, — сказала она и подала личный пример.
«Примитивно все-таки устроен хомо сапиенс, — жуя, уныло философствовал Архимед. — После неудачного объяснения кусок не должен бы лезть в горло, а я работаю челюстями, аж за ушами трещит. Да и она, — покосился на Манюшку, — выслушав пламенные излияния — целых три! — вся трепетать должна от пяток до макушки — нет, мечет винегрет, как будто три дня не ела».
Дома, раздеваясь перед сном, Манюшка в задумчивости не без гордости процитировала:
— «Досталась я в один и тот же день лукавому, архангелу и богу…»
От этих слов даже в полусне испуганно ойкнула целомудренная Марийка.
Подбежав к ней, Манюшка чмокнула ее, сонную, в распылавшуюся щеку и торжественно заявила:
— Сегодня самый счастливый вечер в моей жизни! Поняла, подружка?
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Друзья встречаются вновь. Эпопея Желанова. «А вы почему не в комсомоле, голубчик?»
От буйного рева и воплей в спецшколе дрожали стены: каждый взвод приветствовал своих возвращающихся отпускников. Много ли времени прошло, как расстались — каких-нибудь две недели, — а радостного шума накопилось как будто за двухлетнюю разлуку. Четвертый взвод занял позиции у двух окон напротив своего класса. Каждого вновь прибывшего встречали, кроме приветственного воя, обязательным вопросом:
— Ранения есть?
Почти все, кто ездил домой на зимние каникулы, вернулись обмороженными. Зима в этом году лютовала страшно, будто мстя за мягкость своих сестер-предшественниц.
Вот из-за угла от лестницы показалась высокая плотная фигура Грицка Мотко. Навстречу ему ринулся согласный дикий рев полутора десятка глоток. Когда Мотко приблизился, его начали охлопывать со всех сторон, ощупывать, обталкивать. Грицко сиял каждой черточкой своего задубевшего на морозах чешуйчатого лика.
— Ранения есть?
— А як же! Обыдва вуха. — И он продемонстрировал облупившиеся розовые уши, блестевшие от вазелина.
— О многострадальный сын мой, — начал было Игорь, простирая к нему руки и дрожа голосом.
Но тут рядом с Мотко будто из-под земли вырос командир роты.
— Тих, тих, тих, — перекатывая во рту конфетку и щелкая пальцами, осадил он неумеренные восторги по поводу его появления. — Ну, как дела, Мотко? Как отдыхалось?
Все заулыбались в предвкушении очередной «камеди». Дело в том, что с первого же знакомства капитан обратил особое внимание на бунтаря-одиночку из четвертого взвода (так окрестил Грицка Лесин).
И было за что. Два с лишним года тому назад Тугоруков, оформившись на работу в спецшколу, пришел утром пораньше, чтобы обвыкнуться, включиться в ее распорядок не торопясь, исподволь. Мотко стоял на посту. Он заступил дорогу незнакомому капитану, но не успел даже рот открыть — Тугоруков напустился на него:
— Вы как стоите?.. Тих, тих, тих… Вы часовой или колхозный сторож?
Мотко холодно оглядел его с ног до головы и рявкнул: