— В общем, пришел на станцию часа в четыре утра. Обидно стало — зачем торопился? Потом думаю: а товарняк на что? Сел на товарняк и к началу занятий прибыл в школу.
— Ну, а что толку? — сказал Трош. — На занятиях-то вы, виконт, все равно отсутствуете. Так уж лучше б сидели у матери за печкой и не объедали даром государство.
— Заткнулся бы ты, барон! — Манюшка аж вся передернулась. — Большой ты мастер все приводить к знаменателю. А — не все приводится.
Недели через две с Желанова сняли бинты и он, розово- и нежнокожий, явился на занятия. Лесин какое-то время поизучал его взглядом, задумчиво жуя губами, потом с некоторой торжественностью провозгласил:
— Приветствую вас, голубчик, сердечно от имени взвода и поздравляю с возвращением в строй! Думаю, ваш поступок заслуживает поощрения. Как командир взвода буду ходатайствовать перед командованием…
— Товарищ преподаватель! — взмолился Желанов, и его младенческая кожа заалела спелым помидором. — Я вас прошу…
— Ну, скромность — это похвально…
— Да не скромность! — в отчаянии перебил Вася. — Просто нельзя же этого делать, нельзя!
— Ну, голубчик, позвольте уж мне самому определять, что можно и что нельзя. — Неспокойные зрачки Лесина сердито заметались в орбитах. — Захаров, сегодня же комсомольское собрание! Повестка: «Твой комсомольский долг».
— Собрание можно, товарищ преподаватель, только что тут мусолить? Все равно как раздеть Желанова при всем честном народе. А это больше для бани годится, чем для комсомольского собрания.
Толик говорил негромко, не вставая и не поднимая головы, а последнюю фразу вообще прошелестел себе под нос. Лесин взорвался:
— Что вы там шепчете, как знахарка над приворотным зельем? Опубликуйте, пожалуйста, для всеобщего сведения!
— Да что, товарищ преподаватель… — Захаров встал. — Нечего тут обсуждать. Это раз. А второе — Желанов не комсомолец. Получится не очень-то: комсомольцы, равняйтесь на несоюзную молодежь!
На щеках Лесина заалели пятна. Он негодующе зажевал губами.
— Это как понимать? Почему не комсомолец? Захаров, почему не доложили?
— А что докладывать, товарищ преподаватель? — попробовал отбиться от несправедливого обвинения комсорг. — У вас есть списки, там все черным по белому.
Но Лесин был из тех командиров, что никогда не признают своих промахов. В любом своем упущении они считают виноватыми подчиненных.
— Нет! Обязаны были доложить! Ладно, садитесь, с вами я разберусь позже. — Он снова обратил свой взор на Желанова. — А вы, голубчик… Почему не вступаете?
— Ну… Так получилось, товарищ преподаватель… А какие претензии? Дело-то добровольное.
Он был прав, и все же в голосе его проклюнулась виноватинка.
— Добровольное, да. Но вы учитесь в летной школе… Завтра вам боевой самолет доверят… У вас что, принципиальные соображения? Несогласие с уставом?
— Да нет, полное согласие.
— Так в чем дело? А, голубчик? Биография у вас вроде чистая. Впрочем, назревает необходимость копнуть поглубже.
Желанов поник. Казалось, даже русая шевелюра его запылала розовым огнем, а на лицо горячо было смотреть.
— Копайте, — еле слышно промолвил он.
Наступила напряженная и неловкая тишина, насыщенная зловещей опасностью.
— Ось интересно получается, — нарушил ее Мотко. — То из Желанова чуть не героя зробылы, а то теперь, гляди, и в сукины сыны запишуть.
Послышался ропот. Лесин энергичным взмахом ладони смахнул его.
— Приступим к уроку. И так много времени отнял у нас Желанов.
На переменке Вася подошел к Захарову.
— Можно тебя на пару слов?
Они вышли из класса и поднялись на лестничную площадку, где никого не было.
— Я, чтоб и вправду не подумали, что, мол, у Желанова принципиальные соображения против комсомола… Просто не дозрел еще, прямо скажем…
— А что такое?
— В уставе же записано: бороться с пьянством, хулиганством, нетоварищеским отношением к женщине…
— Ну?
— Ну, с пьянством и хулиганством — ладно. Тут все в порядке. А вот насчет женщин, скажем так, пропащий человек… — Вася в смущении отковырнул от стекла кусок замазки. — У меня, знаешь, как в той песне, «и в Омске есть, и в Томске есть».
— Эх, жисть наша поломатая! Раз понимаешь, что это плохо, так наступи на горло собственной песне.
— Понимать-то я понимаю… Вообще, в принципе, конечно, это плохо, но… отстать от них — выше моих сил. Я как увижу красивую дивчину, так у меня, скажем так, всякое товарищеское отношение из головы вылетает! Значит, что ж? Вступи я в комсомол — и начнутся персональные дела, одно за одним, пока не вышибете из рядов. А кому это нужно? Лучше уж остаться несоюзной молодежью.