Ваня взвел курок и потихоньку зашагал напрямик, прячась за редкими соснами, хотя болотные сосны — тощие, с голыми стволами и обломленными ветками — не желали давать укрытие юному охотнику. Ваня сжимается в комок, чтобы плечи были поуже, ставит подрагивающие ноги на мягкий мох почти невесомо, как кошка, учуявшая мышь, сдерживает дыхание… «Вон до той сосны доберусь и тогда выстрелю…»
Только успел сказать себе это, как сторонний звук примешался к собачьему лаю: глухарь испуганно встрепенулся. «Увидел, засек…» — боль досады пронзила сердце. Захлопали мощные крылья. Ваня даже не догадался вскинуть ружье, глядит — уже качается пустая верхушка мянды, а сидевший там черный бородатый глухарь летит к болоту.
Сюдай мгновенно устремился следом, а Ваня стоял, оторопев, наблюдая за летящей птицей: не сядет ли где поблизости? Но, покуда глухарь был на виду, не сел: на таких сильных крыльях он улетит куда хочешь, даже к лешему за изгородь… Собаку только умает.
Мальчик сплюнул, обидным словом обругал самого себя. Конечно, кто, как не дурак, мог ломиться к цели вот так, напрямик? Надо было обойти по густо заросшей опушке. Кабы знать наперед… Он чуть не плакал. Эдакую добычу упустить! Может быть, ему уже и вовек такого глухаря не встретить. Да, может, и во всем лесу нет больше другого такого? И что теперь подумает о нем дед? Ведь собака перестала лаять, а выстрела не было.
«И куда это я вечно спешу! — бранил себя безжалостно Ваня. — Сколько раз уж и дедушка предупреждал: умей себя сдерживать… нет, наверное, никогда мне не постичь его науки».
Сюдай не возвращался, а Ваня побрел обратно. Совестно, конечно, да что поделаешь. Теперь еще надо отыскать место привала. Давеча, когда бежал сюда, солнце касалось левого уха, стало быть, теперь должно лизать правое. Не могло ведь оно далеко переместиться за столь короткий срок… А сосняк однообразный, и давеча, когда бежал в заполохе, не удосужился даже засечь в памяти верные знаки.
Может, крикнуть дедушке? На голос надежней идти. Но вроде и неловко аукаться по-девчачьи. Не такая уж даль. Да и какой же он охотник, если солнечным днем заплутаться боится?
Поспешает Ваня, на солнце поглядывает, ищет зорким своим глазом хоть какую-нибудь знакомую отметину в лесу. «А если все-таки заблужусь?» Будто кнутом остегивает Ваню страх, едва удается его отогнать. Он шагает торопливо, цепко сжимая ружейный ремень.
Невдали, в сотне шагов, послышался звонкий гул — удар по дереву, как в колокол, и громкое эхо разнеслось по лесу. Ваня облегченно вздохнул, замедлил шаг. Когда приближался уже, откуда ни возьмись явилась лукавая мысль: «Может, сказать деду, что не глухарь это был, а белка — рыжая, а рыжую бить зачем?».
Дед стоял у большой сосны, широко расставив ноги, в руке — топор: смотрел, запрокинув голову, на ее верхушку. Увидел внука, сказал:
— На звук дерево это — больное уже, хотя с виду крепко. Внутри затрухлявело…
Ваня догадался, зачем понадобилось дедушке колотить по сосне. В сердце затеплилась благодарность, исчез сам помысел обмануть.
— А глухарь-то улетел, дедушка… — сказал юный охотник, пряча глаза.
— Улетел, язви его в корень…
— Ух, и большущий был! — Перед глазами Вани опять возник сидящий на вершине сосны глухарь, и сердце его снова горестно сжалось. — С нашего черного барашка! Сам бородатый…
— Оттого и хитер. Бородатые-то, они завсегда хитромудрые, что человек, что глухарь, — усмехнулся дедушка. — В другой раз, сынок, ты к такому бородачу потише крадись, чтобы и шороха твоего не услышал, и заметить не успел…
Говорит такие слова старик, а про себя размышляет: пожалуй, оно и лучше, что улизнул от внука такой глухарь — впредь пареньку урок на всю жизнь.
Примчался Сюдай — пыхтит, вывалив длинный язык, черная шерсть совсем взмокла. Ни на кого не глядит, сердится, наверно. Если бы умел, то и заругался бы. Ване совестно перед Сюдаем, и, чтобы хоть как-то утешить, он гладит его по спине.
— Не серчай, старик, — сказал и дедушка псу. — Тут тебе и глухари и всякое другое еще найдется, будет на кого лаять… Есть еще живность в наших борах!
А солнце лучится уже совсем высоко. Оно успело обсушить утренние росы с брусничных листьев. Лес перестал быть таким гулким, проснувшийся ветер начал пошумливать среди вершин, в кронах прямых, как свечи, сосен.