Но, вопреки намерениям, она пошла не к себе домой, а к Рудольфу и Кате. Сказав несколько утешительных слов расстроенной подруге, уединилась с коллегой, потребовала подробных объяснений.
— Да-а, — почесал тот в затылке, — здорово же мы обмыли рацпредложение Кима…
— Здорово, куда здоровее… Но почему вместе с Кимом не попал в вытрезвитель и ты? — спросила напрямик она. — Не то чтобы я тебе зла хотела, но все же… почему ты бросил товарища одного?
— Не помню, Светочка, ей-богу… — старался разжалобить ее Рудольф.
— Значит, ничего не помнишь? Но дать деру все-таки сообразил!
— В таких случаях не голова, а ноги соображают, куда им лучше нестись…
— Но попробуй восстановить в памяти, как было дело: если бы ты не убежал, тебя тоже забрали бы в милицию? За что именно?
Рудольф задумался, потом сказал:
— Понимаешь ли, Светик, у меня сложилось впечатление, что этот разъяренный мужик вязался не к нам обоим, а именно к Киму — будто на него зуб имел… Собственно, я потому и пустился наутек, что понял: ко мне у него никаких особых претензий… Сознаю и раскаиваюсь, что поступок малодушный, но это я теперь сознаю, а тогда не сознавал — ноги сами думали…
— Хорош гусь!
Утром она направилась в горотдел милиции.
Капитан Петухов, участвовавший в разборе дела о несовершеннолетних хулиганах, уже знал о случившемся. Причем знал он об этом со слов Пантелеймона Михайловича Кызродева.
— А вы не допускаете, что эта версия может оказаться… ну, несколько пристрастной? — спросила она.
— Видите ли, протокол составлен по всей форме. Дело доложено начальству. Есть распоряжение передать его в прокуратуру.
— И по этому делу человека могут посадить?
— Могут, — подтвердил, отведя взгляд, Петухов.
— Я бы хотела поговорить с вашим начальником, полковником… Михаилом Андреевичем. Он меня знает, мы беседовали недавно…
— Полковник только завтра вернется из служебной командировки.
— Значит, завтра… Ну, а вы сами, Григорий Николаевич, верите в то, что произошло? Точней — у вас нет никаких сомнений по поводу того, что для Кызродева столь быстро представился удобный случай расправиться с рабочим парнем, схватившим его кровного сына на ночном разбое?
— Не скрою: несколько озадачен… и сам нахожусь в ситуации довольно сложной, поскольку давал о Коткове очень лестную характеристику, когда мы готовились к общественному суду…
— И не согрешили против истины, уверяю вас.
— Любопытно было бы узнать, как относятся на заводе к случившемуся с Котковым, — сказал Петухов, в тоне его была крайняя осторожность, скорей намек, чем совет.
— Я обязательно пойду на завод. Мне очень горько, что затея с моим очерком продолжилась так неожиданно и нелепо… но тем более я теперь чувствую себя в ответе за все и за всех его героев! — твердо сказала Светлана. — Григорий Николаевич, извините, но я позволю себе еще один вопрос… а есть ли какие-нибудь причины, ну, скажем, инструкции, которые не позволяют… короче говоря я бы хотела, чтобы вы побывали на заводе вместе со мной. Это возможно?
— Да. Поскольку я сам улавливаю в случае с Котковым продолжение того дела, которым мы занимались прежде вместе с вами. Знаете, вообще, наша милицейская работа характерна тем, что почти никогда не позволяет поставить на деле последнюю точку: ведь жизнь продолжается, и судьба любого человека тоже имеет продолжение — хорошее или плохое…
— Мне очень приятно слышать то, что вы говорите, Григорий Николаевич. Знаете, я так и представляла себе вашу работу — на уровне человековедения. Нет, я не шучу, иначе и не обращалась бы в милицию… ну, тогда. И теперь тоже. — Она помолчала, нахмурив брови. — Но все ли из ваших сослуживцев так же, как вы, уважают свою профессию?
— Не знаю, за всех отвечать не берусь, — капитан, несомненно, догадался, кого имеет в виду посетительница, и намеренно ушел от прямого ответа.
Прежде всего следовало зайти к секретарю парткома механического завода, с которым Света уже была знакома.
Этот коренастый, чуть полноватый, но подвижный светловолосый человек, говорили, раньше работал в обкоме партии. На завод попросился сам. При первой встрече Светлана, пользуясь правом журналиста, задала вопрос Вилю Николаевичу: почему он это сделал? «Люблю, когда вокруг бурлит народ. Привык, наверное, еще с тех пор, когда сам работал на производстве, был комсомольским заводилой…» — ответил он, широко улыбаясь.