— Да живой я, Орина! — крикнул бравый солдат, подымаясь из-за стола. — В тюрьме я сидел, на каторге, осудили меня…
— Что ты, что ты, — сказала старая бабка, не меняя голоса. — Мой-то Киро никогда бы не сел в тюрьму. Он по мне сильно тосковал и в тюрьму бы не сунулся. Он бы честно служил, чтобы тем же путем, каким ушел, домой воротиться…
Голова солдата бессильно поникла на грудь. Ничего уж он и не молвит.
А бабка дальше бает:
— Я недавно Киро во сне видела. Пришел будто ко мне, красивый да веселый, как прежде, а сатиновая его рубаха замарана. Глядит он будто на меня и говорит: мол, чего же ты, колокольчик мой, рубаху-то перестала стирать? А я будто ему: так ведь рубахи-портки твои теперя уж и не могу стирать — сил моих нет. Ты, мол, сердешный, не приноси больше.
Спина у солдата захолодела, мурашки побежали по всему телу. Загорчило в горле — ни звука не может вымолвить. Поднялся, горестно глянул на стоящую подле печи, ровно закоптелая кочерга, старуху и с превеликим усилием все же проговорил:
— Прощай, колокольчик мой… И прости меня.
Уже у двери услышал дрогнувший голос, сказанные с расстановкой слова:
— Прощевай покуда, служивый.
Больше на селе никто уж не видывал седобородого старика.
Солдат Иван закончил свой рассказ. Долго, молча, смотрел на желтый язычок свечи — вытянувшееся пламешко вдруг затрепетало… Тот же трепет был и в сердце мальчика, слушавшего рассказ.
Старик потянулся к свече, снял скукожившийся нагар — огонь успокоился, утих.
— Дедушка, а куда же потом тот бравый солдат делся? — сдерживая взволнованное дыхание, спросил Ваня.
Старик глянул прямо на внука, в его округлившихся глазах отражались свечные огоньки:
— После-то он здесь и объявился.
— Зде-есь?! — Ваня испуганно подался ближе к деду.
Тот обнял его, похлопал мягко по плечу, успокаивая:
— А ты не боись. Он ведь хорошим человеком был, солдат этот. А от хороших людей и после смерти — добро. Давеча ты удивлялся кедрам. Он их и сажал: из Сибири орехи-семена привез. Может, у себя в деревне, дома, под окошком, посадить собирался, да не пришлось…
— И потом он до этих мест добрался? Совсем один?..
— Значит, до конца желаешь разузнать о жизни бравого солдата?
— Конечно, дедушка.
— В стародавние времена по берегам этой реки люди наши не промышляли, из-за отдаленности, конечно… Но однажды мой дед возьми да и отправься — как мы с тобой — в дальнюю дорогу: глянуть, что там за леса? Приблизился к этим местам и вдруг услыхал петушиное пение. Вот так диво: откуда же здесь петуху быть, язви тя в корень, посреди дремучего леса? Испугался даже. Ну да будь что будет! Подошел — избушка стоит, лабаз тоже. В небольшом огородишке на грядках лук растет да что. Два здоровых пса бросились к нему, но чей-то окрик тут же остановил их. И вышел навстречу седобородый старик.
Ласковый из себя такой, разговаривает и глядит душевно, только много русских слов, вперемешку с коми, вставляет. Я, говорит, Тян. Тян? Да, Тян я… Так нам после дед наш рассказывал. Но мне сдается, что дедушка наш, не больно-то в русском языке кумекая, что-то перепутал. Я думаю, что старик назвал себя смутьяном — Смутьян, мол, я, деду трудным показалось такое имя, он и укоротил маленько, вышло — Тян.
И поведал старик нашему деду о своем житье-бытье. Когда, мол, расстались с Ориной, едва не преставился с горя. Но оставаться в селе непризнанным и отвергнутым мужиком было совестно. Уйти с родной земли тоже нет мочи. Вот здесь, в лесах глухих, и прижился. Только он сюда не как мы, а с противоположной стороны пришел. А до того, как скрыться от людей, он все же одному старичку, другу молодости своей, поведал, где его убежище, чтобы тот ему хлебушка принашивал иногда. Ну, зверя да птицу промыслить — на то он, Тян, и сам мастер. У него, баил дед, даже лось прирученный был. Позволял седлать себя и смолистую конду-сосну тягал на дрова для хозяина.
— Ну и ну! — подивился Ваня.
— И вот всю осень дед мой охотился с Тяном. Ух, и много добычи взяли, места-то здесь изобильные. А потом, поутру однажды, Тян и говорит деду: друг ты мой сердечный, завтра я отойду на тот свет. Тебе завещание: похорони меня на холме под кедрами, чтобы мне оттуда и утром и вечером видны были сосновые боры на другом берегу… Завещание то мой дедушка выполнил. — Старик вздохнул. Почувствовал, как внук ерзает-прижимается к нему, взялся ласково увещевать его: — Что, напугал я тебя маленько своим рассказом? Да ничего. Будь всегда крепок сердцем. Мне ведь мой дедушка тоже здесь, в этих местах, обо всем поведал, — как и я нынче. Много чего я потом повидал в своей жизни, но этот сказ крепко запомнил. И в самые тяжкие времена, бывало, вспомню о Тяне — и полегчает на душе, будто сам сильнее и бесстрашней становлюсь. Вот пускай и тебе, внучек, старый Тян помогает в трудную пору…